Милое дитя - Роми Хаусманн (2021)

Сетчатка – это нервная ткань, которая покрывает глаз изнутри. Если она отслаивается, то глаз не получает должного снабжения, и человек может ослепнуть. И поэтому я должна надевать солнечные очки, когда мы ездим по врачам. Только мне эти очки не нравятся. В них весь мир становится коричневым. Коричневые деревья, небо, все коричневое. Хотя небо представляет собой полотно с белоснежными облаками на синем фоне. И город выглядит совсем иначе сквозь затемненные стекла. И плохо пахнет. Дома как большие коричневые коробки. Если долго смотреть на них, начинает болеть в затылке. Когда мы едем на машине к врачу, дедушка иногда спрашивает, не ехать ли ему помедленнее, чтобы я могла спокойно осматривать город. Но я прошу его ехать побыстрее. В Париже было красивее, и я ничего не упускала.

В последнее время я частенько тоскую. А если подумать, то каждый день, каждую секунду. Мне грустно, и, кажется, дедушка единственный меня понимает. Вчера он пообещал, что заберет меня домой. Еще он сказал, что я должна лишь отвечать на вопросы, чтобы фрау Хамштедт со своими помощниками и полицейские остались довольны и меня поскорее выпустили отсюда. Йонатан, конечно, не в состоянии отвечать на вопросы. Он так отупел от синих таблеток, что разучился разговаривать, и за это время не сказал ни слова, даже мне. Дедушка говорит:

– Теперь все зависит от тебя, Ханна.

Я бы ответила на их вопросы, но ведь они только и спрашивают, что случилось с моей мамой и где она. А мне просто нечего сказать. В последний раз я видела ее той ночью, в больнице. Но когда я говорю об этом, они только качают головами, с таким видом, будто я вру. Впрочем, они и без того думают, что я много вру. Один раз фрау Хамштедт почти разозлилась на меня. Хоть она и не ругалась, но я видела это по ее лицу. Она сказала, что я обитаю в двух мирах. Один – в моей голове, а другой – реальный. И еще она сказала, что в этом нет ничего плохого, только лоб у нее собрался складками, и брови так странно сдвинулись, как будто ей нарисовали большую букву V над глазами. Не следовало рассказывать ей про наши с мамой вылазки. В отличие от сестры Рут, она тотчас разболтала все полиции, и человек в сером костюме вернулся, чтобы расспросить меня об этом. У него тоже появилась буква V над глазами и складки на лбу. Он не верит, сколько чудесных мгновений мы пережили с мамой. Он считает, что мы все время были взаперти, как звери в зоопарке.

– Ты смышленая девочка, Ханна, – сказал он. – Возможно, самая смышленая из всех детей, каких я встречал. В том числе и поэтому, я полагаю, ты знаешь, что именно произошло у вас дома. И наверняка понимаешь, что эта женщина в больнице на самом деле не твоя мама, так? Кстати, ее настоящее имя – Ясмин. Красивое имя, тебе не кажется? Расскажешь, как вы с Ясмин познакомились?

– Лена нравится мне больше, – ответила я и больше ничего не сказала.

Я не разговариваю с людьми, которые считают, что я вру.

Ясмин

Сегодня вторник или среда, я не знаю точно. Что я могу сказать с уверенностью, так это то, что сейчас половина первого. Я только что сходила в туалет. Фрау Бар-Лев еще не поднималась. В животе начинает урчать.

Еще я знаю, что стук в дверь, который заставил меня подскочить в кресле, – неверный. Не тот порядок. Не три коротких и два длинных.

Я тру глаза – недосып с прошлой ночи – и прислушиваюсь. На кухне капает из крана. Гул уличного движения за окном, грохот отбойного молотка.

Вот снова, стук в дверь. Слишком энергичный и не в той последовательности.

Тук-тук-тук-тук.

Четыре коротких.

Я осторожно пересекаю гостиную. На ногах у меня толстые шерстяные носки. Моя тень гротескно вытягивается в тусклом свете лампы, что стоит на столике рядом с креслом.

Тук-тук-тук, три коротких. Я замираю. Может, все-таки фрау Бар-Лев?

Двигаюсь дальше. Нельзя издавать ни звука. Крадусь по коридору. Моя тень, как мрачный авангард, скользит по голому ламинату к входной двери, а я следую за ней.