– Но я хочу тебя понять, Ясси! Только это нереально сложно.

Я слабо улыбаюсь. Он был прав.

У тебя нет никого, кроме нас. Будет лучше, если ты осознаешь это.

Ханна

Поначалу мне здесь больше нравилось. В больнице, я имею в виду. Не сказать, что было хорошо, но получше. Нам с Йонатаном разрешали спать в одной комнате. И есть мы могли там же, только мы вдвоем, и нам не приходилось сидеть в большом зале с другими детьми. И никто нам не досаждал. Конечно, фрау Хамштедт со своими помощниками частенько заглядывали, но нам это не мешало. Нам разрешали ходить в туалет строго по графику, и они постоянно спрашивали, не нужно ли нам чего. Я попросила принести мне Фройляйн Тинки, но фрау Хамштедт сказала, что полиция не нашла ее. Наверное, она улизнула, когда мы с мамой сбежали из хижины. Или когда входили полицейские. Наверняка они толком не заперли дверь. Представляю, как испугалась Фройляйн Тинки, когда незнакомые люди вломились в хижину, и сбежала в лес. И теперь сидит где-нибудь в зарослях, напуганная и голодная, и не может найти дорогу домой. Или, что кажется мне более вероятным, отыскала обратную дорогу, но перепугалась еще больше, когда обнаружила, что нас там уже нет.

– Мне жаль, Ханна, – сказала фрау Хамштедт, когда я загрустила. – Представляю, как ты любила эту кошку. И я уверена: с ней все хорошо.

Потом она добавила, что держать животных в больнице все равно нельзя. Тогда я впервые подумала, что здесь не так уж хорошо, как могло показаться.

И еще через несколько дней я в этом удостоверилась.

Нам сообщили, что будет лучше, если мы с Йонатаном расселимся по разным комнатам и начнем есть вместе со всеми. Перестали спрашивать, чего мы хотим, и заперли туалет. Я как-то еще перенесла это, а вот Йонатан трижды в день напускал в штаны. Тогда ему стали давать желтые таблетки, и все было неплохо. По крайней мере, он еще старался на сеансах по рисованию и разговаривал со мной. Только со мной, больше ни с кем. Как-то раз он сказал, что ему кажется, будто нас держат здесь в наказание. Я сказала, что это не так и ему не о чем беспокоиться, потому что нас скоро заберут. Что обещано, того уже не отнять. Йонатан мне не поверил.

Вскоре после этого он стал во время еды биться головой о стол. И ему начали давать синие таблетки. Теперь он вообще не разговаривает и на сеансах рисования просто чиркает по листу. Я говорила ему, чтобы он старался лучше, а Йонатан словно не слышал меня. И каракули его так безобразны, что нам даже не дают рисовать в одно время. Теперь он начинает на час раньше меня, и мы почти не видимся. Только когда он выходит после рисования из кабинета фрау Хамштедт, а я дожидаюсь в коридоре своей очереди. Вот как сегодня.

Мне не нравятся его пустые глаза. Я знаю, что он таращится так только из-за синих таблеток, но мне все труднее любить его. Он даже не здоровается, когда видит меня. Всегда нужно быть вежливым и здороваться. Фрау Хамштедт выводит его за дверь, и в коридоре его уже ждет санитар, который привел меня.

– Позаботитесь о молодом человеке, Петер?

Санитар отвечает:

– Лады, – хотя такого слова вообще не существует, и обращается к Йонатану: – Ну, малой, как дела? Что сегодня нарисовали с фрау Хамштедт?

Йонатан лишь молча шаркает ногами.

– Отлично, – добавляет тем не менее санитар. – Ну, давай-ка отведем тебя в палату, приятель.

Я смотрю им вслед, как они шагают по коридору. Даже если не считать туповатого взгляда, Йонатан и в остальном выглядит совершенно иначе. Даже сзади видно, что у него не расчесаны волосы; посередине, в том месте, которым голова прошлой ночью лежала на подушке, они торчат в разные стороны. А дурацкие серые штаны, которые ему выдали, сползают чуть ли не до самых колен. У меня такие же штаны, только розовые. Но лучше бы мне отдали мои вещи из дома.

Йонатан и санитар уже у стеклянной двери, отделяющей коридор от лестничной площадки.