О дружбе - Лидия Денворт (2022)

За прошедшие десять с небольшим лет гипотеза социального мозга получила широкое признание. Но дебаты относительно нее не утихают, и не далее как в 2017 году группа приматологов из Нью-Йоркского университета опубликовала статью, в которой на основании использования более крупных выборок и усовершенствованных статистических методов эта идея была поставлена под сомнение. Из данных работы следует, что пищевой рацион, а не социальность, является предиктором размера головного мозга, и это победа лагеря, уже давно утверждавшего, что главную роль играет качество питания. Авторы предположили, что развитие социальных навыков следует за ростом головного мозга[211]. В сопровождающем статью комментарии британский биолог Крис Вендитти сомневается, что это последнее слово в споре. Наоборот, он считает, что статья послужит стимулом к «оживлению и разнообразию» исследований, посвященных сложности когнитивных процессов[212]. Для того чтобы точно понимать, где место социальности в иерархии приоритетов эволюции, нам придется подождать исхода баталий приматологов на страницах журналов по эволюционной биологии. Однако уже само появление гипотезы социального мозга необратимо изменило историю социального поведения. Социальность перестала быть невидимой. Независимо от того, является ли она движущей силой или вторичным продуктом развития, она уже сыграла важную роль в эволюционной теории. «Честно говоря, это ошибка – искать одну-единственную причину роста головного мозга у приматов, так как теперь совершенно ясно, что существует множество достоверных объяснений», – говорит приматолог Роберт Сейфарт[213].

Вторая важная идея, зародившаяся в недрах социальной психологии, явилась на свет летом 1993 года в пляжном домике в Нэгс-Хеде, Северная Каролина. Ее авторам Рою Баумайстеру и Марку Лири тогда было не до сна, они рассуждали.

Они, собственно, и приехали на курорт не для отдыха, а для участия в узкой встрече психологов: двадцать пять ученых по утрам слушали выступления коллег, а днем обменивались мнениями на пляже или в домиках. На тот момент группа была особенно заинтересована вопросами самости и идентичности. Некоторые отстаивали новую теорию, которая гласила, что человеческие культурные ценности, придающие жизни смысл, являются производными фундаментального страха смерти. (Эта гипотеза известна под названием теории управления страхом смерти.)

Теория не казалась Баумайстеру и Лири убедительной. «Да, на человеческое поведение влияет наша озабоченность неминуемой смертью, – отмечает Лири, ныне профессор Университета Дьюка. – Это не подлежит сомнению. Но нам кажется, что для объяснения тех вещей, о которых мы говорим, в уравнение вовсе не обязательно вводить смерть. В принципе, здесь все более обыденно»[214]. Если вы не согласны с какой-то научной теорией, то – как полагается в науке – вам следует предложить какую-то теорию взамен. «Мы начали думать, – говорит Лири. – Если мы хотим получить социально-психологическую теорию, настолько убедительную, что она смогла бы идентифицировать главный мотив, движущий человеческим поведением, то каким должен быть этот мотив?»

Они принялись рассуждать и к рассвету пришли к новой, несколько более жизнеутверждающей, идее. Огромную – если не самую большую – часть того, чем занимаются люди в своей жизни, можно охарактеризовать одной фразой: они стремятся к удовлетворению потребности принадлежать. «Человеческие существа, – писали они, – отличаются навязчивым стремлением к формированию и поддержанию хотя бы минимального числа длительных, позитивных и значимых отношений».

Поначалу идея показалась настолько очевидной, что Лири и Баумайстер были уверены, что она уже и до них наверняка пришла кому-то в голову. Но оказалось, что они ошиблись. Тема принадлежности всплывала в психологической литературе в течение многих лет, но никто не придавал ей значения – по выражению Лири – «ведущего мотива».