Декларация независимости или чувства без названия (фанфик Сумерки) - Kharizzmatik

– Я не смогу никого любить, кроме тебя, Изабелла, потому что таких, как ты, больше нет, – выпалил я. Она застыла и слегка задрожала. – Черт побери, все это звучит неправильно, Господи. Если ты спрашиваешь меня, люблю ли я тебя, то да, Изабелла, мой чертов ответ „да». Я нахрен люблю тебя.

Ее рука в моей дрогнула и еще крепче сжалась. Я ощутил, как все ее тело слегка дрожит, а дыхание прерывается. – Ты… меня любишь? – прошептала она.

Я вздохнул: – Да. Может быть, для меня это чересчур быстро, но я не могу отрицать это дерьмо. Я даже не знал, что такое платоническая любовь, пока не появилась ты и теперь я знаю. И я надеюсь, что из-за этого ты не прекратишь все это, хоть я и не жду от тебя ответных чувств. Я говорил тебе, что буду с тобой, какая бы ты ни была, – cказал я, не желая давить на нее из-за своих романтических чувств.

– Но я люблю, – сказала она. – Я правда люблю тебя, Эдвард.

Когда эти слова сорвались с ее губ, я почувствовал офигенный подъем в груди, более сильный, чем когда-либо. Сердце бешено забилось, будто хотело взорваться. Чувства были такие сильные, что почти причиняли боль. Я вспомнил слова отца, которые он говорил тете Эсме однажды, что он до боли любил мою мать, но эта боль была хорошей, я тогда, черт побери, не понимал значения этих слов, а теперь понял. Потому что эта боль в груди, которая рождалась прямо в сердце, была не плохой. Это была самая великая боль, которую я испытывал в жизни. Боль от поглощения настоящей любовью, такая сильная, что перехватывала дыхание.

Никто из нас не говорил ни слова, мы просто лежали рядом, наслаждаясь тишиной, просто тем, что мы были вместе. Ее дыхание выровнялось, и я понял, что она заснула. Я легко поцеловал ее в голову и вскоре мои веки тоже опустились, и я погрузился в сон.

Я услышал мелодию, преследующую меня в подсознании, она снова и снова играла в мыслях, постоянно напоминая о той ночи. Этот кошмар часто мне снился. Я только-только научился играть эту музыку на пианино и так гордился этим. Если бы я знал, что случится той ночью, я бы выбрал что-то более счастливое, более жизнерадостное, чем марш funebre Шопена. Я тысячи раз спрашивал себя, почему я выбрал этот проклятый похоронный марш для того дня. Нельзя было знать, что случится, невозможно предсказать. Я думал, что это возможно была моя вина, может я накликал несчастье, играя что-то о смерти, о всезнании. Это было нелогично, нерационально, мне было всего восемь, слишком мало, чтобы все это по-настоящему понимать.

Мелодия в голове становилась все громче, пытая меня. Я мог видеть лицо матери, ее волнистые волосы и искристые глаза, ее гордую улыбку. Черт побери, она была настолько красивой, постоянно светилась изнутри, и всегда была подобна ангелу. Я был маминым сыночком – она для меня была всем миром. Я везде следовал за ней, делал все, что она мне говорила. Братья часто были где-то на улице, играли, барахтались в грязи, катались на велосипедах, бегали, как банши, а я следовал тенью за матерью, предлагая ей свою помощь. Просил ее поиграть со мной. Просил поучиться играть на фортепиано. У какого гребаного восьмилетнего мальчика мать будет лучшим другом? Господи, как же я любил ее. Она была такой терпеливой, доброй, сочувствующей, такой воспитанной. Она избаловала меня своей любовью. Она во всем мне потакала, пекла любимую выпечку, делала вишневое печенье, просто чтобы показать мне, как я дорог ей.

И черт возьми, она так гордилась мной той ночью, так обожала. Я слышал ее слова сквозь звуки мелодии в памяти: – Моя душа, – говорила она, ее голос был мягким и сладким, но с искорками радости. Она всегда называла меня «душой», ее солнышком, потому что я так ярко светил для нее. Я был ее солнечным лучиком; я вносил тепло в ее мир, делал его ярче и свежее.