Обещания богов - Обещания богов (2022)

— Сомневаюсь, что переправка, о которой идет речь, касается вашей службы.

— В Германии не существует ничего, что не касается гестапо.

— Кроме случаев, когда приказы отдаются, как бы сказать, на более высоком уровне.

Этим было все сказано: Менгерхаузен не собирался терять время, оправдываясь перед нижестоящим офицером.

Он набил свою трубку и послал Бивену улыбку, чтобы немного смягчить скрытую угрозу, прозвучавшую в его замечании.

— Поймите меня правильно, — продолжил он, раскуривая трубку. — Мы сейчас готовимся к крупномасштабной операции, проводимой по приказу высших государственных инстанций. И конечно же, совершенно секретной. Поэтому, как вы сами понимаете, я не могу распространяться на эту тему…

Бивен подумал, что напрасно приехал. Что он скажет Минне?

— Однако, — заметил Менгерхаузен, вставая, — я постараюсь кое-что для вас сделать.

Клуб дыма.

— Почему? — заинтересовался Бивен.

— Из-за вашего отца.

Франц с трудом сглотнул. Личные досье. Проклятые личные досье гестапо, которые стали невидимой основой основ повседневной жизни немецкого народа. Его посетило фантастическое видение: мир, где люди отбрасывают не тени на тротуары, а шуршание бумаги и дактилографические отпечатки, отмечающие каждый их шаг.

Что бы он ни сказал и что бы ни сделал, гауптштурмфюрер Франц Бивен навсегда останется сыном Петера Бивена — конечно, заслужившего боевые награды солдата, но также и душевнобольного, гниющего в психушке.

— Вам не о чем беспокоиться, — заговорил медик, заметив выражение лица Бивена. — Вашего отца никогда не будет в наших списках. Мы умеем делать исключения, когда речь идет о высших интересах.

— Значит, вы убьете всех остальных?

У Менгерхаузена мелькнула улыбка, напоминающая сработавший механизм золотых часиков.

— Я уже беседовал на эту тему с вашей подругой, Минной фон Хассель.

Бивен покачал головой. Приходилось признать: гестапо не его снабжало информацией о Менгерхаузене, оно снабжало Менгерхаузена информацией о нем.

Клуб дыма.

— Пора покончить с вечной христианской жалостливостью и идеей о необходимости любви к ближнему, — продолжил медик, вставая. Он обошел письменный стол и прислонился к нему задом, сложив маленькие ручки на пузе. — Куда разумнее признать, что Господь в Его бесконечном творении мог допустить некоторые промахи. В конце концов, не может же Он думать обо всем. Между прочим, разве Книга Бытия не гласит, что Он создал человека по своему подобию? Если подобие не соответствует образцу, разве не похвально устранить его? Положить конец его страданиям?

— Пресловутая «милосердная смерть»…

Бивен перешел на саркастический тон и тут же пожалел об этом. Смеяться было не над чем.

— Следует восстановить законы Создателя и принять естественный отбор, — поставил точку Менгерхаузен. — Именно в этом отборе выражается дух Господень, а не в каждом отдельном создании. Вот мы и должны немного помочь ему. — По-прежнему попыхивая своей трубкой, он указал на почтовые мешки, грудой наваленные в углу кабинета. — Что, по-вашему, в этих письмах? Просьбы об эвтаназии, обращенные к нашему фюреру. Мы ежедневно получаем их сотнями. Родители, которые будут счастливы освободиться от бремени, которым является ненормальный ребенок. Семьи, умоляющие, чтобы этому «бесполезному грузу» обеспечили «смерть без страданий»…

Франц посмотрел на парусиновые мешки и сказал себе, что Германия окончательно свихнулась. Стремление к чистоте крови пропитало все мозги, как самый токсичный яд.

Менгерхаузен выпрямился и обошел кресло своего собеседника.