Последний секрет - Бернард Вербер (2019)

– Это навевает слишком много воспоминаний, – добавляет Умберто, тоже отвергая мозги.

Одна Лукреция поедает глазами изысканное блюдо.

– Прошу прощения, от всех этих эмоций у меня прорезался волчий аппетит, я ужасно голодна.

Она отрезает большой кусок и жадно на него набрасывается. Жером Бержерак разливает по хрустальным бокалам «Мутон-Ротшильд» 1989 года, поданный без охлаждения.

– Что ж, Умберто, пришло время все рассказать.

Умберто покачивает бокал с вином, с видом ценителя проверяя сочетание цвета и прозрачности.

– Как я погляжу, вы знаток? – спрашивает Жером Бержерак, приглаживая правый ус.

– Нет, я пьяница.

Лукреция возвращает его к главной теме:

– Так что же произошло?

Умберто соглашается говорить:

– Как вам известно, после несчастья с моей матерью я уволился из больницы. Потом меня, бродягу, нашел Финчер, чтобы превратить в морского таксиста. Как-то вечером, дожидаясь Финчера, чтобы доставить его после работы в Канны, я забеспокоился, что он сильно опаздывает. Я решил, что он увлекся опытами и забыл о времени. Значит, надо было за ним сходить.

Умберто напускает на себя загадочность:

– В кабинете его не оказалось, в лаборатории тоже. Там я, правда, задержался, заметив кое-какие перемены. Там стояли клетки с мышами и табличками: Юнг, Павлов, Адлер, Бернхейм, Шарко, Куэ, Бабинский и так далее. У всех зверьков торчала из черепа проволочка. Я поднес к ним руку и понял по их поведению, что они не вполне обычные. Слишком нервные. Вели себя как кокаинисты: очень живые, но при этом параноики. Походило на то, что грызуны воспринимали все преувеличенно и реагировали быстрее других. Честно говоря, я взял одну мышь и запустил ее в лабиринт с изменяющейся конфигурацией.

Обычно на его прохождение требуется несколько минут, но эта мышь в считаные секунды нашла центр и принялась дергать за рычажок. Я был сильно заинтригован. В этот момент вошел Финчер. Я знал, что он улетает на семинар в Россию. Его поведение показалось мне странным.

109

В зияющей дыре трепетал мозг, пульсировали вены.

– Все хорошо, доктор Финчер?

– Разве что голова побаливает… – попробовал пошутить французский нейропсихиатр.

– Ольга?

Медсестра измерила ему пульс, проверила контрольные приборы. Все как будто работало штатно.

Невыносимая дергающая боль. Как больно. Можно пожаловаться, что мне больно? Что это изменит? Не воскликнут же они: «Раз так, на сегодня все, продолжим завтра».

Расширители подкрутили, отверстие в голове значительно раздалось. Слева от него выросла уже целая горка окровавленных тампонов, медсестра не выпускала его правую руку.

Доктор Черниенко вооружилась длинным стальным стержнем, которому надлежало послужить зондом. Но вместо двух трубок, подающих ацетон, она приладила на его кончик маленькое приспособление, привезенное самим французским пациентом.

После этого она потребовала рентгеновский снимок мозга Финчера, и помощница отправилась за ним. Вернувшись через несколько минут, она дала понять жестикуляцией, что снимок не найден, хотя она всюду его искала. Последовал обмен сухими репликами по-русски на тему неразберихи в больницах, укомплектованных одними безрукими и блатными. Затем доктор Черниенко, сообразив, что не дело пререкаться на чужом для оперируемого языке, тем более что тот в сознании, прибегла к импровизации. Об отмене операции на открытом мозге не могло быть речи… Пришлось заменить знание памятью. Где нужная зона? Она как будто помнила ее точную локализацию.

Она медленно ввела зонд. Сначала она прошла мозговые оболочки – три слоя мембранозных тканей, защищающих сам мозг. Затем рассекла толстую твердую оболочку, преодолела паутинную оболочку, названную так за тонкость, как у паучьей паутины. Между двумя перепонками этого слоя содержалось 150 кубических сантиметров спинномозговой жидкости.