Мощи святого Леопольда - Борис Конофальский (2019)

— Монах. Монах не объявлялся? — спросил кавалер, морщась от плохого самочувствия.

— Не-е, сбежал, паскуда, — беззаботно отвечал слуга, — я так думаю, мы его теперь уже и не увидим. А вы что морщитесь, хвораете? Я знал, что хворать будете, я знаю, как такую хворь утреннюю превозмочь, сам мучился не раз. Особливо после свадьбы брата, ох как меня трясло да полоскало, страх вспоминать. Скажу вам, надо поесть и пива выпить, завсегда помогает, я вам колбасы нажарил доброй, кровяной, а человек Брюнхвальда хлеб напек белый, и пиво есть у нас. Уже с утра купчины тут вокруг лагеря ошиваются, прознали, что мы добрый трофей в городе взяли, уже солдатам всякую снедь да выпивку несут, и девки уже тоже в лагере фон Пиллена гогочут. Ждут, когда он их к нам пустит. А он не пускает, говорит им, что ждать нужно. А у Брюнхвальда…

— Господи, да заткнешь ты его сегодня? — взмолился Волков, негромко и поворачиваясь на бок.

— Чего? — не понял Еган. — Кого?

— Умываться неси и еду давай.

— А, ага, сейчас.

Он вышел, а кавалер остался лежать в шатре, в тепле. Лежал, слушал, как ветер треплет палатку, как невдалеке разговаривают солдаты, палят костры, готовят еду. Лошади ржут, недовольны, что им не дали до сих пор, есть или пить. Все как всегда, все как обычно. Сколько было таких у него дней как этот. Почти год прошел, как он ушел со службы, а ничего не изменилось. Он мечтал жить в городе или тихой деревне, и навсегда забыть утреней шум солдатского лагеря.

Но пока что не получалось, он опять просыпался в военном лагере.

Как и год, и два, и три, и девятнадцать лет назад. И ничего не менялось.

Хотя нет. Нет. Теперь все было не так, раньше он просыпался в телеге или на земле, или в холодной палатке, прикрытый мокрым или присыпанным снегом плащом. Просыпался на заре, завтракал куском хлеба, хорошо, если с сыром. И шел кормить и чистить коня, заступать в караул, а то и браться за заступ или топор, чтобы окопать, что-то или рубить что-то. А теперь солнце встало уже давно, а он валяется в теплом, роскошном шатре, с печью, а слуга ушел за завтраком с колбасой и пивом, а он лежит на тюке серебра. И грустит сильно, что какой-то хитрый поп-расстрига, увел у него шкатулку с золотом.

Волков подумал, что он Бога он гневит своей жадностью. Он вышел из чумного города, сохранив почти всех своих людей. Вышел, выполнив волю больших сеньоров. Взяв, там то, что им нужно, хотя все было против него. С богатством вышел! Со славой! И скажи он сейчас слово семьдесят человек встанут под его руку, коли нужда случится.

И черт с ним с этим золотом, и черт с ним с трофеем, который он не сможет выкупить у Пруффа и его людей полностью. Он и так теперь богат. А еще у него в городе Ланне, есть кусок своей земли и мастерские. Чего он грустил? Попу то золото добром не выйдет. Черт с ним. Да, жадностью и скорбью по злату он гневил Господа. И больше гневить не собирался, чувствовал он себя еще плохо и поэтому заорал, морщась от боли:

— Еган, черт тебя дери, где ты там пропал?!

После завтрака и пива кавалер почувствовал себя лучше, поговорил с Брюнхвальдом, принял в дар от него свежеструганный крепкий стол и лавки, хорошая была мебель. Попросил, чтобы солдаты сделали ему кровать, обещал платить, но ротмистр сказал, что и без корысти люди его для кавалера заделают кровать, так как помнят добро его, помнят, что в цитадель им добрую еду возил и вино. И уважают его сильно за то, что побил Якоба фон Бранца, фон Ливенбаха, который до того многих их братьев и друзей побил.

Все это было очень приятно слышать. А тут Еган принес перины, стал показывать их кавалеру:

— Не чета тем, что в Рютте у нас были. Ну, хоть без клопов, и то ладно.