Он уходя спросил - Борис Акунин (2022)

Умный человек, конечно, остался бы счастлив этим, пускай туманным комплиментом и скромно бы потупился. Но я спросил, жадно:

– А когда вы это ощутили?

– Когда вы сказали, на что вам не жалко потратить жизнь.

Чтó она имела в виду, я так и не понял. Не понимаю этого и сейчас.

Меня отвлекает крайне неприятный звук.

Кто-то – кажется, тот рыхлый господин, что весь вечер молился и бил земные поклоны, громко скрипит во сне зубами. Впрочем, может быть, и не он. Рассвет еще только сочится через узкое оконце, вокруг темно.

Точно так же заскрипел зубами Менгден, когда увидел меня с полицейским нарядом.

Но я заставляю память вернуться на час раньше. Потому что там мы еще вдвоем с Мари.

Мы не разговариваем, мы молчим. Сейчас подъедем к казарме, где расквартирована оперативная часть, используемая для срочных выездов и экстренных задержаний. Конечно, не «молниеносная бригада», но всё же очень недурное подразделение, мое детище.

Я управляюсь с рулем, искоса поглядываю на Мари. Дорого бы я дал, чтобы услышать ее мысли. Хотя нет, думаю я, лучше не нужно. По крайней мере есть надежда, что она размышляет обо мне. О нас.

А вот и длинное желтое здание конюшни с воротами, из которых при необходимости выносятся с топотом всадники и выезжают темно-серые полицейские кареты.

Шестьсот шестьдесят шесть шагов

XXVIII

Дежурный пристав Никифоров, раньше служивший под моим началом, не стал придираться, что у меня нет ни арестного ордера, ни письменного приказа из управления. Я пообещал, что оформлю необходимые бумаги после. Нужно было торопиться. Если Менгден уже знает об освобождении девочки – на радостях ему могла позвонить мать, – не исключено, что преступник попытается скрыться. Он испугается, что в охтинском флигеле обнаружатся следы его причастности к похищению.

Отдав распоряжение наряду собираться, пристав сказал:

– Какова новость, а? Про покушение-то? Что же теперь будет, Василий Иванович?

– Вы про эрцгерцога? – спросил я, несколько удивленный, что полицейского чиновника так разволновала очередная драма в заграничном августейшем семействе.

– Да про какого эрцгерцога! – воскликнул Никифоров. – Вы верно еще не видели утренних газет?

– Нет. А что такое?

– В Сибири, в селе Покровском, какая-то фанатичка распорола брюхо Распутину!

Я ахнул.

– Убила?

– Тяжело ранила. Но пишут, он не жилец. Гришка побежал, кишки вываливаются, однако схватил оглоблю, сшиб бешеную бабу с ног, а потом уже сам свалился. Кошмарная история, совершенно в духе Расеи-матушки!

– Кто же эта Шарлотта Корде?

– Совсем простая баба, чуть ли не нищенка. С проваленным от сифилиса носом. Должно быть, какая-нибудь сектантка. Или просто сумасшедшая, неважно. Главное, – пристав понизил голос, – она избавила страну от этого черта и тем самым внесла свое имя в историю.

– А что, имя известно?

– Да. Некая Хиония Гусева.

Я вздрогнул, вспомнив жуткую тетку, с которой столкнулся подле воронинской тайной резиденции. «Ты против меня гусенок», – сказала она. А Константин Викторович потом обронил что-то про хирурга, который должен вырезать раковую опухоль.

Ай да господин вице-директор! Какое дело провернул! То-то он был уверен, что Распутин императрице на меня не наябедничает…

Потрясенный, я оборвал разговор и попрощался. Тем более что из ворот уже выехала карета с решетками на окошке – личный экипаж для господина Менгдена. Спереди на облучке сидели двое полицейских, сзади на скамеечке еще двое.

Мы поехали в клинику: впереди мой «форд», сзади запряженная парой крепких саврасых лошадей казенная повозка.

– Что это вы головой качаете? – спросила Мари.

– Ничего, – ответил я.

Никому, тем более иностранке, о моей тезке ни в коем случае рассказывать было нельзя – дело тайное, государственного значения.