Летят перелетные птицы - Вера Колочкова (2013)

– Ага, ага… – быстро закивала головой Татьяна Михайловна, – пока вы тут сидите, я Вареньку в доме покараулю. Как проснется – дам знать. Сейчас я все принесу…

Бутылка с наливкой к восхищению Александра тоже оказалась почти антикварной. Не бутылка, а бутылища темного стекла с длинным горлышком, заткнутым самодельной бумажной пробкой-вертушкой. Взгромоздилась на столе, как реквизит из старого советского кинофильма про сельскую жизнь. Зато стаканы Татьяна Михайловна им принесла хрустальные. Обтерла любовно полотенцем, сторожко поставила на стол. Наверняка из буфета, из годами нетронутой «красоты» достала.

Ухватив бутылищу обеими руками, разлила наливку по стаканам.

– Ну, пробуйте…

Одновременно протянув руки, они подняли стаканы, снова переглянулись в нерешительности – вроде как сказать что-то надо… Да только – что? Не за здоровье же тост поднимать, в самом деле. Слишком уж неловко прозвучит, если за здоровье-то. И без тоста тоже нельзя, не на поминках…

Опять выручила Татьяна Михайловна. Протянув свой стакан, трепетно прикоснулась к ее стакану, произнесла душевно:

– Давай за тебя, что ли, Анн Иванна… Хорошая ты девка, душевная. Вон, и в выходной пришла, без внимания не оставила. Дай тебе бог счастья, и родителям твоим, Екатерине Тимофеевне да Ивану Иванычу…

Чуть пригубив, навострилась заплакать, задрожала рукой, успев заботливо прихватить стакан за донышко.

– Не надо, Татьяна Михайловна…

– Не буду, не буду, это я так, по привычке… Вроде все слезы уж выплакала, ан нет… Ладно, сидите, а я в дом пойду. Кушайте вот тут – пироги, холодец, огурчики соленые… Ухаживай, Саша, за Анн Ивановной-то! И сам тоже поешь. Бобылем теперь живешь, дома поди шаром покати, и не приготовит никто…

Вздохнув, она поднялась со скамьи, быстро скрылась за углом дома, унося с собою свои слезы.

А над ними повисло молчание – тяжелое, неловкое. Было заметно, что и Александру это молчание неприятно. Даже некоторое сожаление на лице написано – чего это я вдруг за этим «огородным» оказался, да еще и с бабой какой-то невразумительной… Достал сигареты, прикурил, пересел на самый конец длинной скамьи, чтоб не дымить ей в лицо. Уставился на куст смородины и сидит, курит. В глазах – убийственно холодная вежливость. Лучше бы уж в лицо курил…

В голове у нее зашумело – наливка не такой уж и безобидной оказалась. Вроде и сделала всего два глотка, а повело по-настоящему. Но зато и отпустило, совсем немного, но отпустило, будто сквозь тяжесть невыносимой паузы поток воздуха пробился. Даже сказать ему слух захотелось – так и не останавливал бы меня тогда, не брал коварно рукой за предплечье! И в тот день тоже… Занятной бы не называл… И вообще! Она здесь не просто баба невразумительная, она здесь врач, между прочим! Тем более, сам просил в субботу прийти!

Вскипевшее внутри возмущение требовало выхода, и не приведи господь, если оно слезами к глазам кинется. Еще чего не хватало, совсем уж ни к селу ни к городу будет. Надо как-то этот выход закрыть, и чем скорее, тем лучше… Воспарить как-то надо, расслабить готовое пролиться слезами разочарование. Ну совсем же, совсем невыносимо он курит, уставившись в куст смородины!

Рука сама потянулась к стакану с наливкой. Сжала его в ладони, хватанула несколько жадных глотков, перевела дух, выпила до самого донышка. Со звоном жахнула стаканом об стол, повернула к Александру Синельникову голову – смотрит! Да еще и с живым насмешливым удивлением! Нормальная человеческая эмоция пробилась, надо же!

– А ловко у вас получается, Анечка! – произнес весело, – очень даже залихватски приложились! Браво, браво.

– А то. Конечно, ловко. Что делать, так организм шепнул – надо расслабиться. Давайте, присоединяйтесь. Вашему организму тоже надо.

– Вы думаете?