– Она пришла из ниоткуда, – говорит Джейн. – Я не… я даже не знаю, как он меня нашел. Я охренеть как испугалась, когда получила ее, потому что была уверена, что он мертв и я получаю почту от призрака. Я чуть не решила не звонить по номеру, но все-таки позвонила.

– И это был он?

– Да, – говорит Джейн, кивая. – У него что-то случилось по пути на работу в ту ночь. Я точно не помню – какому-то соседу нужна была помощь, у кого-то спустило колесо или еще что-то. Он пропустил свою смену. Он должен был быть там, когда произошел пожар, но он пропустил свою смену. Его там не было. Он выжил.

Огаст выдыхает.

Он рассказал ей, говорит Джейн, что не мог вынести того, что он выжил, а его друзья – нет, поэтому он уехал, больной и ослепший от горя. Он взял напрокат машину, уехал из города, очнулся измотанным три дня спустя в Бомонте и решил не возвращаться. Начал много пить, начал автостопить, потерялся на год или два, пока водитель грузовика не высадил его в Кастро и кто-то не оттащил его в сторону на тротуаре и не сказал, что может ему помочь.

– У него было все хорошо, – вспоминает Джейн, улыбаясь. – Он перестал пить, взял свою жизнь под контроль. У него был парень. Они жили вместе. Он казался счастливым. И он сказал мне, что подумал, что я должна приехать домой, что Сан-Франциско теперь готов к таким людям, как мы. «Мы позаботимся друг о друге, Джейн».

– Джерри сказал, – говорит Огаст, – он сказал, что ты хотела переехать обратно в Калифорнию.

– Да, это было… то, как Оги рассказывал про свою семью… вот что меня на это побудило, – говорит она. – Ему казалось, что он упустил с ними свой шанс, и я… я на секунду почувствовала вину. Я поняла, что не должна упускать свой.

Она сглатывает, накрывая ладонью бок, собаку, набитую в честь ее матери. Огаст ждет, когда она продолжит.

– В Нью-Йорке было… хорошо. Очень хорошо. Он дал мне то, чего у меня не было после Нового Орлеана. Я как будто наконец-то поняла, кто я такая. Как быть тем, кто я есть, – говорит Джейн. – И я хотела, чтобы моя семья узнала этого человека. Поэтому я отправила Оги свою музыкальную коллекцию и собиралась позвонить ему, когда приеду в город.

– Они знали? – спрашивает Огаст. – Твоя семья знала, что ты возвращаешься?

– Нет, – говорит Джейн. – Я не говорила с ними с 71-го. Я слишком сильно боялась звонить.

Огаст кивает.

– Можно еще кое-что у тебя спросить?

Джейн, все еще изучающая почерк, кивает, не поднимая взгляд.

– Он говорил… Оги говорил тебе, почему перестал писать домой?

– Хм-м?

– Он писал маме каждую неделю до лета 1973-го. После этого она никогда от него ничего не получала.

– Нет, он… он говорил мне, что еще пишет ей. Он сказал, что она несколько лет не отвечает, и ему казалось, что она больше не хочет ничего от него слышать, но он все равно писал. – Ее взгляд перемещается с открытки на лицо Огаст, изучая. – Она не получала письма, да?

– Да, – говорит Огаст. – Не получала.

– Черт. – Это повисает невысказанным в воздухе – кто-то, видимо, добирался до этих писем первым. Огаст вполне представляет кто. – Гребаный хаос.

– Да, – соглашается Огаст. Она накрывает своей ладонью ладонь Джейн на боку и сжимает.

Они в молчании проезжают несколько станций, наблюдая как солнце садится за многоэтажными зданиями, пока Джейн не встает и не начинает, как обычно ходить по проходу, словно тигр в клетке.

– Итак, если ты права по поводу того, как я застряла, – говорит она, поворачиваясь к Огаст, – что это значит для моего освобождения?

– Это значит, что, если мы сможем… как-то воссоздать событие и ты дотронешься до контактного рельса так же, как в прошлый раз, возможно, ты освободишься.

Джейн кивает.

– Ты сможешь это сделать?

Она оживляется, перекидывает воспоминания себе за спину, как багаж, хрустит костяшками руки, будто готовится к драке. Огаст убила бы ради нее. Пространство и время – ничто.