Еще одна станция - Кейси Маккуистон (2021)

Джейн наклоняется, пользуясь своим ростом, чтобы закрыть собой Огаст, горя таким жаром, что Огаст не может найти объяснение холоду, ползущему по ее позвоночнику. Такая непоколебимая, прекрасная и близкая, слишком близкая, всегда недостаточно близкая, и Огаст полностью, необратимо, грандиозно пропала.

– И, – говорит Джейн, – я ее поцеловала.

Поезд выезжает из туннеля под оглушающий дождь.

– Она поцеловала тебя в ответ?

Другая ладонь Джейн перемещается на талию Огаст, место, которое кажется спроектированным глубочайшей несправедливостью вселенной так, чтобы идеально под нее подходить.

– Да, – говорит Джейн. – Да, поцеловала. – И Джейн целует ее.

Правда в том, что, когда ты целую вечность хочешь кого-то поцеловать, это редко соответствует тому, что ты представлял. Настоящие поцелуи беспорядочные, неловкие, слишком сухие, слишком мокрые, неидеальные. Огаст давно узнала, что поцелуев из фильмов не бывает. Лучшее, на что можно надеяться в первом поцелуе, – что тебя поцелуют в ответ.

Но бывает и такой поцелуй.

Ладонь Джейн, лежащая на ее талии, и дождь, бьющий по крыше поезда, и полузабытый момент, прижатый к кирпичной стене, и этот поцелуй – Огаст представить не могла, что все будет так.

Губы Джейн мягкие, но настойчивые, и Огаст чувствует их напор в своем теле, в месте, расположенном чересчур близко к ее сердцу. Если при взгляде на Джейн кажется, что раскрываются цветы, то поцелуи с ней – словно вес тела, которое ложится в кровать рядом, но исчезнет к утру. Это напоминает ей то, как она месяцами скучала по дому, чувствовала вкус чего-то знакомого и понимала, что это даже лучше, чем в воспоминаниях, потому что это сопровождается сладким ударом под дых из-за того, что она знала и ее знали. Это тает у нее во рту, как мороженое из магазина на углу, когда ей было восемь. Это больно, как падение кирпича на голень.

Джейн целует ее и целует, и Огаст полностью забывает, из-за чего вообще это все началось, потому что она целует Джейн в ответ, гладит большим пальцем углубление на ключице Джейн, а язык Джейн обводит ее губы, и рот Огаст раскрывается. Ладонь Джейн падает со стены, чтобы накрыть щеку Огаст, запутавшись в ее мокрых волосах, и она везде и нигде: в ее рту, на ее талии, у ее бедер – прикосновений так много, что Огаст не может притворяться, что это для нее не по-настоящему, но их недостаточно для того, чтобы знать, что для Джейн это тоже по-настоящему.

А потом Джейн отстраняется и говорит:

– Вот черт.

Огаст приходится моргнуть пять раз, чтобы ее глаза вспомнили, как фокусироваться. Чем, мать твою, она занималась? Целовалась до саморазрушения, вот чем.

– Что? – спрашивает она. Она хрипит, будто ее душили. Ладонь Джейн до сих пор у нее в волосах.

– Новый Орлеан, – говорит она. – Байуотер. Вот где я была.

– Что?

– Я там жила, – говорит она. Огаст таращится на ее губы, темно-розовые и опухшие, и отчаянно пытается оттащить свой мозг прочь. – Я жила в Новом Орлеане. По крайней мере год. У меня была квартира, и сосед, и… ох, офигеть, я помню.

– Ты уверена? – спрашивает Огаст. – Ты уверена, что не перепутала, потому что я оттуда?

– Нет, – говорит Джейн, – нет, теперь я помню. – Она резко двигается, как бывает тогда, когда она чувствует что-то большое, обхватывает Огаст руками и кружит ее. – Боже мой, ты волшебная, мать твою.

Огаст думает, пока ее ноги висят в воздухе, что никто никогда за всю жизнь не называл ее волшебной.