Закон Моисея - Эми Хармон

Но было в этом что-то не так. Илай показывал мне образы и виды со стороны, касающиеся его и соответствующие его пониманию. Будучи младенцем, только что появившимся на свет, он не мог видеть с такого ракурса. Я находился на месте Джорджии, словно смотрел ее глазами, чувствовал ее эмоции, ее боль. Ее отчаяние. Она была полна страха и отчаяния. Я ненавидел это. Я ненавидел тот факт, что она чувствовала себя такой одинокой. Рождение Илая должно было стать праздником. Но во сне не было ни радости, ни празднования. Только страх. Только боль.

А, может быть, это был всего лишь сон.

Такое тоже возможно. Может, я настолько сильно хотел переписать историю, что мое подсознание воссоздало момент, который подпитывал мою вину и мое сожаление, и перенесло меня туда, в комнату к Джорджии, когда Илай появился на свет.

Я вытер пот со своей шеи и, не включив ни одного светильника, спустился вниз, нуждаясь в стакане воды или, может, чем-нибудь покрепче.

Накануне я оставил включенной лампу в гостиной. Всю стену, на которой обнаружилось лицо девушки, я полностью заштукатурил. Прошлой ночью я снова покрасил ее, закрашивая Молли, и Сильви, и остальных безымянных безликих девушек позади них толстым слоем желтой краски. Я хотел, чтобы комната была желтой. Больше никакого обыденного белого. Я устал от белого.

Я достал пиво из холодильника и держал банку у своего лица, разглядывая яркую, покрытую масляной краской стену, к счастью, лишенную каких-либо лиц умерших людей. Пока что. Я собирался закрасить остальные стены, когда наступит утро.

Мой взгляд метнулся в сторону, когда я подумал о еще одном участке, который необходимо было покрасить. Краска на дальней стене покрылась пузырями.

— Вот дерьмо!

Я боялся этого, боялся, что другие стены тоже придется штукатурить. Но прошло больше недели, прежде чем краска на задней стене облупилась. На других стенах не было никаких признаков того, что краска потрескалась или облупилась. Я подошел к смежной стене и провел рукой по волнистой поверхности. И в этот же момент краска слезла словно оберточная бумага, которую разорвали и разбросали по сторонам.

На меня смотрело лицо матери с печальными глазами и слегка грустной улыбкой. И я понял, кто послал мне этот сон. Во сне я смотрел не глазами Джорджии, и те воспоминания не принадлежали Джорджии. Они принадлежали моей матери.

***

Это было странно. С тех пор, как приехал в Леван, я рисовал как безумный. Хотя я контролировал себя, обходя стороной заброшенные здания и амбары, и горные склоны, и ограничивался только холстами. Каждый день был еще один рисунок об Илае. Я не мог остановиться. Некоторые из них я оставил для Джорджии, желая поделиться ими с ней так же, как она разделила со мной фотографии. Я почти боялся, что она влетит ко мне и швырнет мне их в лицо и обвинит в том, что я издеваюсь над ее болью. Но ничего такого она не сделала. Я почти желал этого, только чтобы иметь повод бороться с ней. Повод, чтобы увидеть ее.

Я поцеловал ее, а потом несколько дней после этого сомневался в разумности своих действий. Тот поцелуй был словно живой, похожий на пульсирующую фуксию в моей голове. Может, это вынуждало меня рисовать. Илай приходил и уходил, показывая мне все те же мимолетные образы и отрывки из своей жизни вместе с Джорджией. Но впервые мои рисунки были не для умерших, и даже не для Илая. Они были для меня. Я хотел увековечить его навсегда именно таким. И хотел, чтобы Джорджия помнила его только таким.