Вторая смена - Лариса Романовская (2014)

– С материальной помощью решим, если понадобится. А понадобится, как считаете?

– Да леший ведает. Зайцев, по-моему, мать родную перепродаст, лишь бы его вытащили. Послезавтра с ним увидимся, попробуем обменять: мы ему невиновность, он нам… Сав-Стьяныч, давайте ему скажем, что он конкретно принести должен? А то будет, как Дуська, щипцы для завивки и прочий утиль сдавать.

– Если Зайцев согласится – скажем. Давайте, господа, о другом подумаем. Пятнадцатого у нас собрание по районам. Озерная, скорее всего, на него не придет, останется дома с ребенком, отчет сдаст по телефону. А было бы неплохо ее повидать лично, причем в домашней обстановке. Давайте соображать, как мы этот визит спланируем. Я вот думаю, а что, если к ней в квартиру знаете кого привести?

– Сав-Стьяныч, а почему так конспиративно? Нельзя, что ли, без цирлихов-манирлихов?

– Афанасий, вот ты, когда со стволом в кармане по улицам гуляешь, себя как чувствуешь? И если я прикажу «зиг» сейчас на стол положить и мне его подарить за красивые глаза, сразу согласишься или пошлешь меня лесом-полем?

– Если прикажете как старший по группе, то, конечно, сдам.

– Но счастлив от этого не будешь? А теперь, господа, представим себе, что Дуся Озерная у себя дома нашла то, что мы так активно ищем. И разобралась, как и зачем эта штука работает. Думаешь, она по доброй воле и за бесплатно с таким инструментом расстанется?

– А я, кстати, «копилку»-то сам сдал, и добровольно, а мне Контора за нее компенсацию дала – курам на смех!

– Савва Севастьянович, а я бы, наверное, не рассталась. Если аргумент такой редкой работы. Интересно его применить. В общем, если я и сдала бы, то не сразу!

Цирля дремала, пристроившись на шкафу, между требующими подзавода часами и медной индийской вазой, расписанной ало-синими цветами. Сказать, кому принадлежит последняя реплика – Студентке или Мирской, – кошавка не могла. Да и не особо хотела, честно говоря: с крыши соседнего дома раздавалось, вдохновенное карканье. Там, у выхода на чердак, Цирцею поджидал старый знакомец – бродячий черно-полосатый крылатик, из тех, что без всякого присмотра летают по всей Москве.

* * *

Потолок надувается огромной мокрой простыней, потом начинает снижаться. Как только коснется моей головы – лопнет. Хлынет мутная, беспощадная вода. Мы захлебнемся и умрем. Навсегда. Надо скорее Аньку выпихивать – в окно. Или это иллюминатор? Неважно. Главное – шевелиться! Корабельная сирена орет, угрожает – «беда», «беда». Надо быстрее! Я просыпаюсь.

В моей комнате полутьма. Шторы наполовину задернуты, за ними синеет поздний вечер. Свет бликует на дужке будильника, на рамке Саниной фотокарточки, на толстостенной кружке с замершей в ней ложечкой. Слева от меня спит Анька. Лежит на боку, вытянув в странном приветствии руку. Одна ладонь сжата в кулак, другая скребет по скомканной простыне. Большущая, не по размеру, сиреневая футболка сползла с плеча.

– Мам… – выдыхает Анютка, переворачиваясь на спину. – Мам?

– Все хорошо, заяц, все хорошо.

Я неожиданно называю Анюту Темкиным прозвищем. А потом приподнимаюсь, стаскиваю с себя одеяло и укутываю им Аню – от мокрой шеи до пяток в безнадежно сползших колготках. Сегодня утром колготки были белыми.

– Мама? – Она заматывается в одеяло покрепче, прижимает к себе его уголок – как любимую мягкую игрушку. Интересно, у Аньки была такая? И где она теперь? У Саввы? В Конторе? Или в Марфиной квартире, среди свежекупленных дамских безделушек и пестрых нарядов? В жизни любой женщины всегда найдется место для старого плюшевого медведя. Марфа-Марина, обнаружив игрушку в своем хозяйстве, намертво вмурует ее в угол гостевого кресла, не задумавшись о том, почему у давно позаброшенного любимца такой сочный запах клубничной жвачки и такой свежий алый шов, нарисованный фломастером по ходу игры «в больничку».