Стеклянный цветок (Сборник) - Джордж Мартин

— Да, он был кем-то вроде мальчика на побегушках. На самом деле это студент-журналист. Джошуа, вот как его звали. Джошуа… запамятовал фамилию. Он сказал, что хотел бы понаблюдать за переговорами изнутри, чтобы потом написать о них статью. Сначала Бернадотт счел эту идею совершенно бредовой и наотрез отказал, но молодой человек оказался настойчивым. В конце концов ему удалось где-то подловить графа и изложить ему свою просьбу лично, и не знаю уж каким образом, но он умудрился умаслить его. Так что официально он не был членом делегации, но с того дня и до самого конца постоянно находился при нас. Насколько я помню, толку от него было не слишком много, но он оказался таким милым молодым человеком, что все его полюбили. Не думаю, чтобы он когда-нибудь написал свою статью.

— Нет, — подтвердил Тахион. — Он ее не написал. Он был шахматистом, а не писателем. Лицо нашего хозяина просияло.

— Точно! Он беспрерывно играл, теперь я припоминаю. И неплохо играл. Вы с ним знакомы, доктор Тахион? Я часто думал, как сложилась его дальнейшая судьба.

— И я тоже, — просто и грустно отозвался Тахион. Он закрыл альбом и перевел разговор на что-то другое.

Я знаю Тахиона столько лет, что и подумать страшно. В тот вечер, снедаемый любопытством, я за ужином подсел к Джеку Брауну и задал ему несколько невинных вопросов. Я уверен, что он ничего не заподозрил, но, очевидно, был не против предаться воспоминаниям о «Четырех тузах», об их деяниях, о местах, в которых они побывали, и, что более важно, в которых их не было. По крайней мере, официально.

После этого я отправился в номер к Тахиону — он напивался в одиночестве. Доктор пригласил меня войти, мрачный, поглощенный своими воспоминаниями. Не знаю ни одного другого человека, который настолько жил бы прошлым. Я спросил его, что это за молодой человек с фотографии.

— Так, никто, — ответил такисианин. — Один мальчик, с которым я любил играть в шахматы. Не знаю, почему он решил мне солгать.

— Его звали не Джошуа, — сказал я ему, и он, похоже, опешил. Интересно, с чего он решил, что мое уродство как-то сказалось на моем уме и памяти? — Его звали Дэвид, и его не должно было там быть. «Четыре туза» никогда официально не участвовали в ближневосточных делах, а Джек Браун говорит, что к концу 1948 года дороги членов группы разошлись. Так, Браун снимался в фильмах.

— В низкопробных фильмах, — ядовито заметил Тахион.

— А тем временем, — продолжал я, — Парламентер добивался заключения мирного договора.

— Он был в отлучке два месяца. Нам с Блайз сказал, что едет в отпуск. Я помню. Мне никогда и в голову не приходило, что он в этом замешан.

Это совершенно не приходило в голову и всему остальному миру, хотя, пожалуй, должно было бы. Дэвид Герштейн не был особенно религиозен, судя по тем немногочисленным фактам, которые я о нем знал, но он был евреем и, когда порт-саидские тузы и арабские армии начали угрожать самому существованию новорожденного государства Израиль, принялся действовать самостоятельно.

Его сила служила миру, а не войне; однако не страх, не самумы и не гром среди ясного неба заставляли людей любить его и отчаянно желать угождать ему и соглашаться с ним — то были феромоны, которые делали одно присутствие туза по прозвищу Парламентер практически гарантией успеха в любых переговорах. Но те, кто знал, кто он и в чем заключаются его способности, обычно проявляли прискорбную склонность отказываться от своих соглашений, едва только Герштейн с его феромонами удалялся на сколько-нибудь значительное расстояние. Должно быть, он предусмотрел это и, учитывая, сколь высоки были ставки, решил выяснить, что получится, если его роль в процессе переговоров хранить в строжайшем секрете. Ответом ему был Иерусалимский мир.