Янтарные глаза - Вилма Кадлечкова (2013)

Ей всегда нравился запах виски. Это было гораздо приятнее, чем на самом деле его пить – чем бороться с его жгучим вкусом, таким острым, что слезы наворачивались на глаза. Она боялась вкуса. Но теперь получила все и не должна платить. Ничто не обжигало язык и горло, когда она без всякой опасности вдыхала этот аромат с губ Лукаса. Таких мягких. Таких холодных. Скотч напоминал ей древний лес и вековые деревья, хотя она прекрасно знала, что данный дистиллят с лесом связывает разве что дубовая бочка. У каждого есть свои любимые иллюзии, которые мы заботливо взращиваем. С закрытыми глазами Пинки выстраивала еще одну – шаткую триумфальную арку гармонии, наспех возведенную на каменных колоннах того, что между ней и Лукасом Хильдебрандтом было уже давно, испокон веку и даже раньше. Она изо всех сил твердила себе, что это будет длиться вечно.

Никаких договоренностей. Колебаний. Пинки раздевала его в бешеном порыве, а ее дрожащие пальцы путались в бахроме герданской рубашки. Она знала и его тело – оно запечатлелось в ее памяти с тех времен, когда Пинки видела Лукаса в раздевалке без футболки, – и сейчас оно не изменилось, только созрело, достигло той формы, которая уже в то время была обозначена. Затем позволила раздевать себя. «Наконец, – думала она. – Я уже боялась, что ему так и не придет в голову».

Словно сплав, вылитый в формы, все представления об этом мгновении, которые она строила в своем сознании годами, наполнялись реальностью… но при этом брали и свое. Реальность определила их конкретную форму, навсегда изменила их и безжалостно отправила в небытие все неиспользованные остатки мечтаний. Из всех возможных вариантов остался один. Их первый раз произошел на диване – не на столе, не на ковре, не на балконе, не на лугу, не в домике Лукаса в Блу-Спрингс, не в такси и не в бассейне, то есть не в каком-либо из других подходящих мест, куда Пинки данное событие помещала в течение последних восемнадцати лет, когда предавалась мечтам. Было хорошо. Умиротворяюще. Успокаивающе.

Неиспользованные пути закрылись.

Они лежали рядом обнаженные, все так же на диване (зачеркнуто: гамак, пляж и шкура перед камином), а в стакане Лукаса звенели кубики льда (зачеркнуто: шампанское, суррӧ, карамельный ликер, портвейн и маргарита). Стояла тишина (зачеркнуто: Шопен, Гершвин, две ню-метал-группы и классический рок). Затем Лукас приподнялся на локте, выудил из стакана кусочек льда и коснулся им ее кожи. Пинки глубоко вдохнула. Она лежала будто парализованная, оцепеневшая от острого возбуждения, пока он нежно, дразняще и неторопливо рисовал изящные изгибы ӧссенского знака между возвышенностями груди, верхней частью грудной клетки и плоской долиной живота. Надо же, такая пикантность никогда в жизни не пришла бы ей в голову. Она не могла отвести глаз от его руки. Не могла пошевелиться. Ритуальность каждого движения Лукаса гипнотизировала ее.

– Исповедь на корабельном ӧссеине, – улыбнулся он и провел последнюю черту до самого ее плеча. – Не каждый может вот так запросто ее прочитать – уж поверь! В конце концов, ее никто и увидеть не сможет. Но какое имеет значение то, что видят глаза? Самые важные вещи происходят втайне. Ты никогда не смоешь с себя этот знак, Пинкертина. Даже песком и щеткой. Теперь ты моя.

Оставшимся льдом он медленно обвел свои губы. И положил его себе на язык.

Пинки была очарована. «Таинство, – промелькнуло у нее в голове. – Он сделал из этого мессу».

Она не решалась нарушить молчание, опасаясь, что любое слово прозвучит поверхностно… но, видимо, бесполезно было пытаться выказать показное уважение, потому что Лукас тут же выпрямился, спустил ноги с дивана и начал одеваться. Это уже не напоминало церемонии. Он застегнул штаны – слишком свободно сидящие – и потянулся за герданской рубашкой. Потом снова сел рядом с Пинки. Его губы сжались в невеселой улыбке.