Я уезжаю! - Дана Шварц (2018)

Я выглядываю из-под одеяла, мама грустно улыбается и садится на край кровати. Я уже думаю, что она сейчас заговорит о горе грязных от шоколадной пудры кружек, которые я оставила в раковине, но она молча гладит меня по волосам. И тогда я начинаю плакать.

– Я тебе рассказывала о том, как в студенческие годы ездила в Париж? – Она смахивает слезинку с моей щеки.

Я пытаюсь высморкаться в рукав, а мама делает вид, что ей не противно.

– Я тогда была на предпоследнем курсе и записалась в программу, где общаются только на французском языке, хотя сама почти на нем не говорила. Я хотела быть писателем, а то и юристом. И я читала так много, что у меня едва оставалось времени на саму себя. Пока другие студенты ходили по барам, развлекались и заводили друзей, я оставалась в общежитии и пыталась читать Пруста на французском, но у меня ничего не получалось. В отличие от тебя я была не такой умной.

Я пытаюсь возразить, но она останавливает меня жестом.

– И вот однажды возле наших общежитий стал появляться некий британский писатель. Он был тогда, – она замолкает, – еще не очень известен, хотя с тех пор многое изменилось. На несколько лет старше, мне он казался очаровательным, как в то время любой парень на мотоцикле.

Я с трудом представляю маму, которая никогда не превышает скорость, сидящей на мотоцикле.

– И когда он пригласил меня на свидание, мне показалось, что я наконец начинаю узнавать Париж по-настоящему. Я целых два месяца пряталась, боясь одна выходить в город. Но этот мужчина – точнее парень – считал, что я достойна выхода в свет, а потому и я сама начала так думать. Понимаешь?

Я киваю, хотя не до конца улавливаю суть.

– Тогда я еще не осознавала, кто я, – продолжает она. – И позволяла другим мне диктовать. Вернее, позволяла чувствам других определять мое отношение к себе.

Мне это напоминает времена начальной школы, когда я оставалась дома с гриппом, а она сидела рядом и гладила меня по волосам. Я чувствую одновременно и вину, и благодарность.

– Дело не только в Каллуме, – между всхлипами бормочу я. – Но и в творчестве. Еще в Нике. Да вообще во всем.

Ничего не говоря, мама продолжает меня гладить. Утерев нос одеялом, я все же выдавливаю:

– Дело в Каллуме.

Я не могу рассказать больше. Но если не расскажу, то произошедшее перестанет быть реальным и вернется на два дня назад. Тогда я была в него влюблена, он хотел быть со мной, и все было возможно.

– А… чем закончилась история в Париже?

Мама несколько минут молчит, а потом все-таки продолжает:

– Все лето я пыталась быть тем, кем хотел меня видеть этот парень. Потом он уехал, а я осталась с разбитым сердцем. Но мир продолжал вращаться. Жизнь шла своим чередом. И эта жизнь подарила мне нечто более важное, чем все, что я делала раньше. То, что определило меня и дало цель. Она подарила мне тебя.

Мое сердце вдруг словно разбухает, как мокрая губка. Я и понятия не имела, что что-то настолько огромное может помещаться в грудной клетке. И больше не могу молчать. Мне нужно это сказать. И стоит мне произнести эти слова, как они обретают реальность:

– Я видела Каллума с другой.

Несколько мгновений мама сидит молча. А после, откашлявшись, говорит:

– В твоей жизни будет еще немало замечательных людей и чудесных мест. Париж, встреча с незнакомцем, влюбленность, хоть и недолгая, привели меня сюда, к тебе. Благодаря всему этому я стала твоей матерью. Забудь сейчас о Каллуме. Твое путешествие только начинается, и оно, я тебе обещаю, будет невероятно захватывающим.

Вместо ответа я начинаю рыдать, а мама кладет мою голову себе на колени и обнимает, как бывало когда-то в детстве.

– Если ты не можешь отпустить его, поговори с ним. Но помни: никто никогда не сделает тебя цельной личностью. Ты должна сама себя сделать такой.

– Я чувствовала себя цельной, когда думала, что могу быть художником. А сейчас чувствую себя полным ничтожеством.