Бывшие в падении - Александра Гейл (2021)

Сашка Жданов был всего на чуть-чуть старше меня, не знаю, можно ли назвать его опытнее. Он просто растерялся, испугавшись, что я рухну, переломав нам обоим ноги. И он меня отпустил. Я пришла в себя от рывка, всего на несколько мгновений. Прежде, чем удариться об пол, в том числе головой. Очевидцы рассказывают, что я кубарем катилась в сторону оркестровой ямы. Я же помню калейдоскоп слепящих огней, дикую боль и дезориентацию. Мелькнули перепуганные лица замерших музыкантов, за мгновение до того, как падение остановилось волею Сашкиных рук.

Спектакль прервался, зал немо замер, наблюдая нечто намного более зрелищное, чем история короткой жизни французской уличной танцовщицы. И… кулисы тупо задернули, силясь закрыть хотя бы финал разверзшейся катастрофы.

– Дияра! Дияра! – заполошно и бестолково зачем-то бормотал Сашка, тряся меня за плечи и явно не представляя, что делать.

Вокруг замелькали, забегали люди. Я просто лежала в полутьме, не в силах подняться, испытывая ужасное головокружение и силясь сглотнуть откуда-то взявшуюся во рту кровь. Из белесого марева выплыло и зафиксировалось только одно лицо. Думаю, уточнять не нужно. Поль присел рядом, не касаясь, заглянул мне в глаза и спросил:

– Встать можешь?

Но я не понимала смысла этих слов. То ли от голода, то ли из-за сотрясения мозга, которое при таком падении просто неизбежно, меня окончательно предало собственное тело. Я слушала, но не слышала и не могла ничего сказать. Я едва осознавала происходящее. Сознание гасло, а затем снова вспыхивало, не удерживаясь на месте достаточно долго, чтобы выдать какую-либо реакцию. Я плыла в белой дымке, я тонула. Мне было даже не больно и не плохо. Мне было никак. Я действительно довела себя до катастрофического истощения.

Единственное, что меня напугало и заставило сконцентрироваться из последних сил, – то, как посерело и помертвело лицо Кифера, когда он осознал, насколько со мной все плохо. Но сочувствия не возникло. Его глаза потускнели и обожгли меня ледяными иглами. Брезгливость, презрение, ненависть. Я хотела бы сказать, что мне было больно это видеть или хотелось закричать, но нет. Я не была способна ни на что подобное.

И тогда Поль поднялся со сцены и отряхнул брюки.

– Увезите ее отсюда, – отрывисто бросил он и направился к кулисам.

Больше до выхода из клиники я его не видела.

Должно быть, в это трудно поверить, но я была так ужасно обессилена, что почти ничего не почувствовала. В смысле тогда. Понимание и боль навалились позже, не на сцене, где я могла разве что лежать сломанной куклой, едва ли не посторонним наблюдателем. Почти призраком.

И все стояли вокруг и как будто даже боялись меня тронуть, будто от одного этого я могла погибнуть. Никто не хотел брать на себя такую ответственность.

Я действительно умерла в тот день в каком-то смысле. Умерла, чтобы стремительно, единомоментно повзрослеть.

Не знаю, кто именно вызвал скорую, но спасибо уже за то, что они прервали для меня этот затянувшийся кошмар.

45

Я проснулась в больнице на следующий день утром. Или не на следующий. Или не утром. Мне было уже плевать. На все плевать. Все, что было для меня важным, я уничтожила.

В вене стоял катетер, заканчивалась очередная бутыль глюкозы. Что-то внутри панически шевельнулось, но слишком слабо, чтобы выплыть на поверхность. Сейчас было важным другое.

Я потянулась к тумбочке за телефоном и не обнаружила в нем ни единого пропущенного. На глаза тотчас навернулись слезы. Поль не звонил. И, судя по пустой тумбочке, не приходил. В смысле не приходил никто вообще.