Бывшие в падении - Александра Гейл (2021)

Сумку с вещами мне в больницу передал Сашка Жданов. Он прятал глаза. Во время спектакля он за меня переживал, а затем явно поддался общему настроению. Спасибо хоть сообщил факты. Когда я упала, зрителям объявили внеплановый антракт, после которого на сцену вышла Лебковская. Скрыть, что на сцене другая девушка, было невозможно. Даже нацепи на нее черный парик, шесть-семь сантиметров роста ничем не прикроешь. Да и, давайте честно, Алена была худой, а не пугающе дохлой. Это был первый и единственный показ «Эсмеральды», после которого спектакль сняли вовсе и вернули деньги за распроданные билеты. И всеми силами старались отвадить СМИ. Ну, это я уже рассказывала.

Нет, я понимаю, что я всех подвела, но это все-таки не по-человечески. Я никому не хотела зла, напротив. Просто я была очень серьезно больна.

Сукины дети, все они это понимали. Достаточно было одного взгляда, чтобы сказать: «Мать, слезай со сцены и дуй лечиться!» А вот ни хрена подобного!

Но виноват тот, кто заболел. Всегда тот, кто заболел. И только он! Я не сравниваю наши с мамой ситуации, нет. Ее сбил пьяный мальчишка, я – довела себя собственными силами. Но когда все началось, мне было пятнадцать лет. И ни одна скотина не позаботилась обо мне ради меня.

Я стала самым сложным случаем со времени основания клиники. Впечатляюще одинокая, упрямая… и беременная.

Я, конечно же, не сделала аборт. И тут в моей логике образовывалась брешь, которой пытались пользоваться психиатры, но никак не могли ее закрыть. Я не понимала, как можно убить ребенка от мужчины, которого безумно любишь, но которого в твоей жизни больше никогда не будет. То есть я по-своему его хотела. Мне было не на что его содержать, мне было нечего ему дать, но я его хотела! Только вот… я сама не хотела жить. Недостаточно, чтобы за эту самую жизнь бороться.

Я сидела над тарелкой и не трогала еду. Вообще. Мне было больно, плохо, желудок выл и извивался, но даже рук к приборам не тянула. Я умирала день за днем, убивая нашего с Полем ребенка, и это был мой выбор. Я не могла иначе, не могла вынести того, что наделала. Сухие слова Сашки разъедали остатки меня чувством вины. Я загубила много месяцев работы театра, я загубила карьеру Полю. А ведь это единственное, что он осмелился мне доверить. И я еще удивлялась тому, что он так и не сумел сказать мне те слова. Ведь я много раз почти верила в то, что он просто молчит… верила! И он мне верил. Он делал это зря.

Психотерапевт из клиники бился в закрытые двери. Первую пару сеансов я пыталась донести до него причины, по которым мне плевать, выживу ли я. Но, разбившись о напоминание о ребенке, которого я решила оставить, взвалив на себя ответственность за новую, ни в чем не повинную жизнь, замолчала. И тогда мы стали сидеть в тишине. И он рисовал в блокноте, а затем показывал мне рисунки. У него отлично выходили разного рода сценки, и только счастливые. Например, как мужчина целует женщину с покрытой головой, а рядом двое детей: девочка постарше, мальчик помладше. Затем тот же самый мужчина кружил своих детей на руках. А девочка у балетного станка улыбалась так широко, будто от этого зависела ее жизнь.

Но чаще всего в его иллюстрациях мелькали дети. Не те, что были у мужчины и женщины с покрытой головой. На велосипеде, на батуте, на воздушном шаре, верхом на пони. И это было особенно жестоко. По моим щекам текли слезы, но я сжимала зубы и молчала.

Он показывал мне мою жизнь, только улучшенную ее версию. Такую, какой она должна была быть. Не было в этой тошнотворно идеализированной картинке только Кифера. До какого-то момента. А потом он появился. В белом костюме и с букетом в руках и, кажется, около свадебного лимузина.