Я увидела нос — короче, чем мой, более густые и выгнутые брови, чем мои, прямую линию рта и глаза, главным образом глаза, блеклые, выводящие из душевного равновесия и абсолютно узнаваемые по фотографии, найденной мной в газете. Глаза были такими холодными, что могли перерезать горло тому, кто в них посмотрит.

Моя рука, державшая ножницы, разжалась, и мы смотрели, как они падают в раковину, девушка и я. Они раскрылись, и рот тоже — мой рот, прячущийся за ртом девушки, а потом раздался звук, напугавший нас обеих.

Наверное, я закричала, потому что в дверях показалась мама: на одной ноге у нее были черные колготки, а другая их половина свисала с бедра, словно скукоженная третья нога. На маме была обычная рубашка, призванная скрыть ее татуировки, но сейчас пуговицы расстегнулись и виднелась безупречно гладкая кожа груди. На груди татуировок не было, и потому она казалась более обнаженной, чем другие части ее тела.

Она быстро застегнула рубашку и сказала:

— Ты доведешь меня до инфаркта, Лорен! Я думала, ты поскользнулась в ванной.

Я помотала головой и подождала, когда она заметит в зеркале ее лицо. Лицо Натали.

Но она заметила только мою стрижку.

— Вау! — воскликнула она. — Именно это я и хочу сказать: вау. Наверное, для первого дня в школе тебе хотелось чего-то другого, верно?

Я продолжала ждать.

Она коснулась моих волос и распушила их с одной стороны. Цокнула языком, склонила голову набок и улыбнулась:

— Мне нравится. Это бомба. Надеюсь, ты не пожалеешь, ведь на то, чтобы отрастить их до прежней длины, уйдут годы. Ты потому вскрикнула?

Она не увидела ее лица.

— Мне показалось… — Моя рука, готовая выдать меня, уже тыкала в зеркало. Я видела, прошедшее время, и продолжала видеть чье-то еще лицо. На мне была маска из ее кожи с чертами ее лица, и я не могла избавиться от нее.

— …так, ничего, — закончила я. — Мне показалось, я что-то увидела, но там ничего нет.

— Слушай, ты в порядке? — спросила мама.

Я снова посмотрела в зеркало, и оказалось, она исчезла. Новая девушка Натали Монтесано исчезла в зеркале, как исчезла и в жизни. На меня смотрело лишь мое лицо, и поскольку на этот раз отражение было чистым и отчетливым, я открыла для себя шокирующую правду о том, как выгляжу: стрижка была поразительно неудачной.

Мама опять спросила, все ли со мной в порядке, и я честно ответила:

— Не знаю.

Ее взгляд встретился в зеркале с моим взглядом.

— А в чем, собственно, дело? — спросила она у моего отражения, словно ей было проще разговаривать с ним, чем со мной во плоти. И, вероятно, мое отражение гораздо лучше поведало бы ей о снах и видениях, все еще витающих на задворках моего сознания, или о голосе, который звучал так похоже на голос девочки, которую я знала много лет тому назад, если такое вообще возможно. Голос, называвший мне имена и подстрекавший ничего не говорить об этом маме. Голос, который теперь молчал.

Может, мое отражение сумело бы сказать ей, что эта то исчезающая, то возвращающаяся мысль сошла на нет, когда мы при свете утра стояли в ванной комнате, и пришедшая ей на смену мысль новая подсказывала мне, что если я отдерну занавес и посмотрю в ванну, то увижу кого-то из них: Фиону. Или Эбби. Или Натали. Или, хуже того, всех трех сразу: сплетение теней ног, парообразных рук, смешение дыма и оглушающей темноты сна. Я отодвину занавес и покажу все это маме, и тут уж закричит она.

Разумеется, я ничего ей не сказала. Раз уж ты запихиваешь в себя тайну, высвобождая там место для нее, то скоро обнаруживаешь, что это пространство способно расшириться и вместить в себя и другую тайну. Потом еще одну, еще… до тех пор, пор пока у тебя не наберется целая их коллекция.