Девочка на шаре - Марина Друбецкая, Ольга Шумяцкая (2012)

— А-а! — Легкий взмах руки. — Сожги!

— У тебя что — там, в Ялте?..

— Да. Но все потом, потом. А на обед — яблочная пастила?

— Ну уж нет! Яблочная пастила на десерт. А на обед — куриные котлетки. И суп! Слышишь, каждый день будешь есть суп! Маша!

— Маша!

— Ванна готова?…

Шелковый клубок из двух тел катится на диван. Каштановый локон. Рыжая кудряшка. Острый локоток. Округлое плечо.

— Как…

— я…

— соску…

— …чилась!

Болтовню пришлось прервать на обед, и, когда после супа и котлеток настал час яблочной пастилы и Лизхен с Ленни устроились на новом диване с чайным подносом («Где же моя любимая торчащая пружина! Ау! Нет ответа!»), а рыжий спаниель Робеспьер разлегся у Ленни на коленях, оказалось, что год жизни с Долгоруким ничего не стоит перед несколькими часами безумия, которое Ленни, умудрившись не расплескать по дороге, привезла в Москву.

— Ожогин? — Лизхен круглила глаза, забывая донести до рта кусок пастилы. — Невероятно! Но как же… каким образом? Нет, не верю! А что же дальше? Теперь?

Ленни смеялась, размахивала чашкой, лила чай на новый диван, и все было как когда-то, но, только очутившись в своей постели, только после того, как Лизхен подоткнула со всех сторон одеяло и, поцеловав ее на ночь (как маленькую!), ушла к себе, Ленни поняла, что она дома, и ощутила наконец упоительное чувство свободы от ответственности за что бы то ни было, в том числе за себя, свободы, какая бывает только в детстве. Она зарылась носом в одеяло, закрыла глаза и стала думать об Ожогине.

На самом деле она думала о нем всю дорогу из Ялты. Купе было выкуплено для нее одной. Двое суток сама себе попутчик, сама себе собеседик. Вот и хорошо. Она болтала ложечкой в стакане с красно-кирпичным чаем и вспоминала.

Признание Ожогина ошеломило ее. Впрочем, ошеломило ее не само признание — его любовь, как только он произнес это слово вслух, показалась ей такой естественной, такой логичной, будто она давно о ней знала. Вероятно, в ней действительно жило это таинственное внутреннее знание. Ошеломило ее, ЧТО и КАК говорил Ожогин. Он говорил не о своей любви и не о себе. Он говорил о ней, о Ленни. И только о ней. Говорил так, будто знал ее тысячу лет, будто чувствовал каждую самую крошечную ее косточку, жилочку, клеточку, будто видел в ней то, о чем сама она только догадывалась. Но самое поразительное для Ленни было то, как она сама откликнулась на его признание. Она мгновенно и радостно раскрылась ему навстречу, найдя свое сердце давно отданным ему. Вот чего она от себя не ожидала и тогда, в саду, удивлялась самой себе, когда он держал ее на руках. Воспоминание об их единственной ночи заставило ее руки дрожать, а сердце колотиться. А его вид, когда он, растерянный, стоял на перроне — смешно, видно, он и правда решил, что она не вернется! — вызвал улыбку нежности. А она вернется? Вернется?

Ленни беспокойно заворочалась в кровати. Она не станет думать о том, что будет дальше. Одна ночь: это может быть все, а может — ничего. Она не знает. А что Ожогин думает об их будущем? Она тоже не знает. Завтра она пойдет на студию, встретится с Колбриджем — он уже несколько дней в Москве и ждет ее, — увидит Лилию. Они просмотрят смонтированные пленки, которые она привезла, определят, что еще требуется снять, и пойдут искать объекты съемок. Приблизительно она представляет — расписной трамвай… и эти павильончики… новые… метро… Комната наполнилась кошачьим посапыванием. Ленни спала.