— Ты еще любишь меня, Эмануил? — воскликнула Мари. — И хочешь умереть, не желая допустить, чтоб силою этого чувства я попробовала слить прошедшее с будущим?.. Ты любишь меня, сказал ты мне теперь, после моего проступка, — и думаешь, что это признанье не дает мне сверхъестественных сил? Живи, Эмануил, живи! После того, что ты сказал мне, ты вправе будешь проклинать, убить меня — и я не буду ни роптать, ни жаловаться. Живи! И, если ты хочешь, я умру для света; ты можешь держать меня как постороннюю и только по временам допускать к дочери. Я откажусь от всех прав моих, как жена и мать, я отдам тебе одному судьбу ее — ибо, как падшая женщина, я могу заразить ее одним прикосновением… Мы можем уехать куда-нибудь далеко, туда — где бы ничто не напоминало о покинутом тобою мире; туда — где не будут знать ни моего настоящего, ни прошедшего… Так пройдет время; я состарюсь; во мне останется одно только чувство — чувство матери. Ты забудешь мое заблуждение и, может быть, со временем, протянешь мне руку, когда я изменюсь совершенно, когда поседеют мои волосы и щеки покроются морщинами…

— Нет, Мари! Тот, кто, как я, был любим тобою, тому ничего не остается после этого, кроме смерти. Мы деремся… это необходимо. Вооружись же твердостью, Мари, и выслушай меня. Если меня убьют, прикажи зарыть труп мой здесь, где-нибудь в уединенном месте; потом поезжай во Францию, там в Отэйле на улице La Fontaine ты отыщешь женщину по имени Жанна Булэ и отдашь ей это письмо: им я приказываю ей возвратить тебе нашу Клотильду. Ты скажешь отцу твоему, что перед смертью я простил тебя, и, захочет он или нет, но ты должна оставить Францию вместе с дочерью и Марианной, чтобы избавиться от суда света, который, пожалуй, потребует от тебя отчета в твоем поступке, хотя, после меня, ты должна отвечать за него только перед Богом. Ты поселишься в Швейцарии, купишь там себе домик, где-нибудь на берегу озера, у склона гор, чтобы душа нашего ребенка возросла среди природы. Так я сам предполагал устроить нашу жизнь, как только привел бы в исполнение свои честолюбивые замыслы. Бог не допустил исполниться этой мечте — да будет воля Его! Вместо пяти человек вас только четверо соберется у родного очага — и, теснясь один к другому, вы, быть может, не заметите, что среди вас остается незанятое место.

— Возможно ли, чтоб я слышала это в действительности? — спрашивала Мари. Но, погодя немного, она с надеждою произнесла: — Кто сказал, что ты будешь убит?

— О, ради Бога, не спрашивай меня, на что решился я в противном случае; потому что мечта о счастье, на которое еще могу надеяться, может заставить изменить себе в последнюю минуту; пожалуй, я забуду ненависть в надежде на жизнь и прощу, быть может, его, как простил тебя, чтобы не запятнать кровью прошедшего.

В эту минуту пробило три часа.

— Через час, — сказал Эмануил, приподнимаясь, — воля судьбы уже будет исполнена. А теперь прощай, Мари, — я должен ехать.

Г-жа де Брион тоже встала. Она не могла отвечать на решительный тон, которым говорил Эмануил, и только плакала. Он принялся утешать ее.

— Вспомни о Клотильде и будь тверда. В последний час разлуки с жизнью душа легко освобождается от всех связей и предрассудков света. Теперь нет здесь ни судьи, ни преступницы, здесь перед тобою человек, который чувствует приближение смерти, и женщина, которая останется вдовою, чтобы слезами остальной жизни смыть преступление, — обними же меня, Мари, в последний раз, и прощай!

Она бросилась к нему на грудь — и оставалась в таком положении несколько мгновений.

— Ну, прощай, пора! — сказал он.

Мари не могла отвечать: словно безумная, она едва доплелась до двери, но лишь только отворила ее, как силы ей изменили, пронзительный вопль вырвался из груди ее, и она повалилась на пол.

Эмануил позвал Марианну: он знал, что она провожала ее.

— Простите меня, сударь, — сказала старушка, падая ему в ноги.