Долгая дорога в дюнах - Олег Руднев (1984)

— Извините, пожалуйста, — смущенно заговорила она. — Нам много не надо. Денег у нас пока нет, но если хотите… что-нибудь из вещей. Или в долг… Как вам лучше.

Дед Митяй поднялся, хмуро уставился на нее. Под его насупленным взглядом Марта совсем смешалась, торопливо заверила:

— Вы не сомневайтесь, мы за все уплатим.

— Это кто ж тебе про нас такое наплел? Што мы куски считаем, — сиплым от обиды голосом заговорил дед. — Тебя к людям привели али в берлогу к косолапому?

— Так ведь я… Я не хотела вас обидеть. Мы понимаем…

— А понимаешь, так и нечего… Собирай на стол, старая, а ты зови своего мальца, — приказал дед. — Ты, девка, вот чего… че там у тебя — я не знаю и знать не хочу. Че было — там осталося. Пришла в избу — живи. Нету разносолов — не гневайся, а че есть — все обчее. Поняла?

— Поняла. — У нее по щекам покатились слезы.

За столом Марте все же было неловко за своего изголодавшегося мальчишку — он жадно шарил глазенками по сторонам, намеревался протянуть ручонку то к одной тарелке, то к другой. Но мать что-то говорила ему коротко по-латышски, и он вежливо отдергивал руку, однако тут же, к огорчению Марты, забывался и тянулся снова.

— Как пацанчика твоего кличут? — сглаживая неловкость, спросил дед Митяй.

— Эдгар.

— Эдик, значит?

— Можно и так. Вы уж извините, проголодался он в дороге.

— А ты, девка, не извиняйся. Кушает — и слава богу. И вообче — хватит лоб в поклонах расшибать. Не любят у нас энтого.

Эдгар, наконец, наелся, встал и тихо сказал:

— Палдиес.

— Чего? — не понял старик.

— Спасибо, говорит, — объяснила Марта. — По-латышски это.

Вишь, какой смышленый, — удивилась старуха. Такой крохотный, а уже по энтому… по-латышскому балакает. — Она ласково погладила мальчика по голове, неожиданно сказала: — И у нас двое сыночков. Воюют.

Марта что-то припомнила, вскочила и бросилась к себе в комнату — тут же вернулась и протянула старухе яркие шерстяные рукавички с национальным узором:

— Возьмите на память. Это наши, из Латвии.

Но старуха вдруг поджала губы и не очень деликатно отодвинула подарок:

— Не надо. У нас свои есть.

Взметнув облако снега, упала вековая сосна. В тайге на делянке работали лесорубы — женщины да подростки. Марта в валенках, в ватных брюках и в ватной телогрейке, почти неузнаваемая в непривычной одежде — неумело тюкала топором, обрубала сучья. Даже эта, наименее тяжелая на участке работа, трудно давалась ей. Дерево щетинилось корягами ветвей, кололось хвоей, топор беспомощно отскакивал от звонкого пружинистого ствола.

— С тобой заработаешь… на чай без сахару, — хмуро бросила Катерина, молодая плечистая бригадирша, одним махом отсекая толстую ветку.

— Слышь! — крикнула другая, краснощекая, миловидная. — Ты раньше-то где работала?

Марта, не отвечая, еще старательнее застучала топором.

— Понятно, — подмигнула Катерина. — У фрицев ей слаще жилось. Другие на нее горбатились. Ладно, девки, перекур.

Катерина воткнула топор в пень и пошла к костру. За ней из леса вышла вся бригада. Расселись у огня, разложили на широком пне у кого что было. Стали закусывать. Только Марта осталась у сосны, упрямо продолжая обрубать неподатливые сучья.

— Обиделась, — откусывая хлеб, кивнула в ее сторону Катерина. — Характер показывает.

— Позвать, что ли? — неуверенно спросила ее розовощекая подруга.

— Еще чего! Пусть помахает топориком, подстилка немецкая.

— Какая ты, Катерина, все же… — укорила подруга. — Не баба, что ли сердца в тебе нету.

— Бабой я буду, когда мужик мой с фронта вернется, — хмуро ответила Катерина, сворачивая махорочную цыгарку. Взяла из костра тлеющую головешку, морщась от жара, прикурила и добавила еле слышно: — Если вообще вернется.