Любимые и покинутые - Наталья Калинина (1994)

Офицер сделал особенный акцент на слове «бывший», и это можно было понять так, что Анджея уже нет в живых.

— Когда мой муж учился в университете, он увлекался германской поэзией и философией. Потом он бросил университет и… — Я замолчала. Я не хотела говорить, что Анджей работал репортером в газете с патриотическим уклоном.

— Я вас слушаю, пани, — вежливо напомнил офицер.

— …И мы уехали в Америку в свадебное путешествие. В ту пору мы еще, правда, не были мужем и женой. Мы поженились зимой.

— Почему вы не остались в Америке? Ведь ваш муж — человек довольно состоятельный, верно? — допытывался немец.

Мне очень хотелось вцепиться в эту сытую невозмутимую физиономию, и я сказала сдавленным от едва сдерживаемой злости голосом:

— Потому что я полька, а не американка, и мой дом здесь. К тому же я очень привязалась к отцу Юлиану и не мыслила без него жизни. Кстати, мой бывший муж чувствовал себя в Америке как рыба в воде.

Не знаю, удовлетворили или нет мои ответы этого вежливого немца с блекло-серыми глазами, он, однако, ушел, и меня какое-то время не тревожили. На ночь я запирала все двери, а окна закрывала ставнями, запирая их изнутри болтами.

Однажды в окно нашей с Яном комнаты тихонько постучали. Я встрепенулась и мгновенно поняла, что это Анджей.

— Иди к заднему входу, — шепнула я и кинулась на кухню.

Он был худой, как смерть, и весь зарос волосами.

— Так теплее, — пояснил он. — Не бойся, никаких насекомых у меня нет. Про отца Юлиана я все знаю. Хочу есть и спать. Нет, сперва я приму ванну.

Он заснул в ванной, и мне пришлось тащить его на кровать чуть ли не на руках. Я сидела и смотрела на спящего Анджея. Это был совсем другой — незнакомый мне — человек. Черты его лица стали крупней и заострились, волосы потемнели, на лбу пролегла глубокая складка, придававшая его некогда юному лицу выражение мудрой суровости. Я не смела прикоснуться к Анджею — мне казалось, я вижу сон, а когда снятся хорошие сны, я с детства знала — шевелиться нельзя. Я не испытывала никаких чувств и желаний кроме страха — большого всепоглощающего страха за жизнь Анджея и наши с Яном. Я рада была видеть его живым и невредимым, но в последнее время немцы, терпящие одно за другим поражения, не больно церемонились с местными жителями — кое-кого из женщин в нашем квартале уже успели угнать на работы в Германию.

Часа через два Анджей открыл глаза и сказал.

— Уходи. Я должен выспаться. Не бойся — меня никто не видел.

Я ушла к себе, легла в постель, прижалась к посапывающему во сне Яну — мы теперь спали с ним в одной кровати, чтобы было теплей — и беззвучно расплакалась. Радость от того, что Анджей жив, гасилась острым предчувствием беды, грозящей этому дому и его обитателям. Если бы не Ян, я бы ушла вслед за Анджеем — я больше не могла жить без него. Но мне не на кого было оставить Яна.

Анджей вошел к нам в комнату на рассвете. Я только что заснула. Я издали услышала его шаги, но почему-то все никак не могла открыть глаза. Он сказал с порога:

— Я бежал из лагеря. Мы уходим на восток, к русским. Я ненавижу немцев и буду сражаться с ними до последнего вздоха.

Анджей приблизился к моей кровати, склонился над ней и внимательно посмотрел мне в глаза. Сквозь щели в ставнях в комнату пробивался серый утренний свет. Я видела, как лихорадочно поблескивают его глаза.

— Я проспал, — сказал он. — Теперь уже светло и мне нельзя на улицу. Что делать?

— Останешься… дома.

— Дома? — переспросил он. — Да, я и забыл, что это мой дом. Ян здоров?

Анджей присел прямо мне на ноги. Я изумилась тому, каким легким стало его тело.

— Да. Он болел воспалением легких, но… Словом, удалось достать пенициллин. Сейчас он здоров.

— Пенициллин? Но ведь он есть только у немцев.

— Мне помог комендант города.

— Ты ладишь с немцами? — подозрительно спросил Анджей.

— Приходится.