Прости… - Януш Вишневский (2016)

* * *

Его первый польский Рождественский сочельник был в историческом восьмидесятом году. Ему было тогда двадцать лет. Памятный декабрь после польского Августа с большой буквы «А» в совсем другой Польше… Общежитие Гданьского политехнического института. Переполненная людьми и дымом комната на пятом этаже. Чахлая елочка без украшений, обвязанная белыми и красными – в цвета национального флага – лентами, подвешенная – чтобы места, которого и так нет, не занимала – на крюк в потолке. На подоконнике – видавшая виды кастрюлька с борщом на эмалированной электроплитке. Больше десятка разнокалиберных тарелочек и мисочек, переходящих из рук поевших в руки пока еще не евших. То же с ложками. Обжирались облатками, ели борщ с черным хлебом, курили марихуану. Полное ощущение коммуны в коммунистической стране. Незабываемое. Разговаривали по-английски, а когда не хватало слов, переходили на язык жестов. И прекрасно понимали друг друга. Слова «Солидарность» и «свобода» в этой комнате звучали чаще других и склонялись во всех падежах. Мистическая смесь христианства, политого этосом Рождественского сочельника, с марксизмом – потому что для этих студентов главное было, и это парадоксально, так называемая социальная справедливость – в густых клубах дыма дешевых сигарет и марихуаны, которую неизвестно кто неизвестно где надыбал. Он помнит, что больший «улет» он испытал там после пачки сигарет «Кармен», чем после самокрутки, переходившей (как трубка мира) от одного к другому. Ко всему теплая водка из стаканов с добавлением пахнущего каким-то химическим дерьмом лимонада из смешных бутылок с резиновой пробкой на специальном механизме закрывания из жесткой проволоки. Рождественское собрание «молодых и сердитых», как называл их немногим старший университетский ассистент, вроде историк, которого привела сюда одна из студенток. Он говорил по-французски настолько хорошо, что даже после стакана водки мог объяснить ему некоторые важные моменты. Ассистент был на Гданьской судоверфи, когда подписывали августовское соглашение. И не просто присутствовал при этом. Он входил в состав одной из комиссий. Человек из так называемой интеллигенции, которая вошла в рабочую «Солидарность». Рассказывал, как интеллигенция предостерегала рабочих от радикализма, который, если бы вышел из-под контроля, мог бы привести к катастрофе. И тогда бы все говорили и писали о Гданьском лете, как сейчас говорят и пишут о Пражской весне. И показывали бы на черно-белых фотографиях и в кинохронике танки, оставляющие после себя на улице горы трупов. К счастью, Гданьское лето было организовано соответствующим поколением. Первым, получившим среднее образование – за что низкий поклон коммунистам, – разозленным, но мыслящим и адекватно воспринимающим происходящее. Готовым произнести слово «компромисс» и убежденным в том, что не следует организовывать очередное восстание, круглую дату и жертвы которого через много лет будут чтить во время патетических собраний. В память об очередном подавленном восстании. Потому что в поляках есть эта мазохистская черта – с какой-то любовью отмечать свои национальные поражения, а о победах забывать. Польша во время разделов и после них уже была Христом среди народов, и ничего хорошего, кроме, как правило, неискреннего сочувствия занятой своими делами Европы и пары романтических пьесок, не дало.

Сидевшие в той комнате молодые и сердитые, к счастью, согласились с вариантом компромисса. А то, что сегодня на рождественском улёте, который на несколько часов изменяет химию мозга в голове поляка, и к тому же накачавшиеся спиртным под завязку и наширявшиеся, как Джим Моррисон, клянут коммуняк и грозят им, вовсе не значит, что собираются выйти на улицу, чтобы попасть под дубинки милицейского спецназа. Это всего лишь мимолетная молодежная причуда, рожденная в черепах, наполненных парами водки. Так объяснял ему спокойным голосом ассистент Гданьского университета, тиская сидевшую у него на коленях студентку.