Прости… - Януш Вишневский (2016)

Сестра Матильда не знала, ни где находится этот Заир, не знала она ни слова по-французски и вообще не хотела покидать свой монастырь и «своих детей из прихода». Аббатисса же сделала всё, чтобы Матильда быстро поменяла мнение. Остракизм, лишение права покидать стены монастыря, изоляция во время совместных молитв и приемов пищи, грубые, унизительные замечания в присутствии других сестер. В свое время тетка Матильды вышла замуж за польского еврея, который после марта шестьдесят восьмого года был вынужден эмигрировать из Польши, но по пути в Израиль остановился в Париже и остался там навсегда. Много лет он работал у Гедройца[21] для парижской «Культуры». Именно он приехал встречать Матильду в парижский аэропорт имени Шарля де Голля, прервав ее путь в Киншасу. После месяца, проведенного в тетушкиной семье, Матильда нашла в Нанте свое новое место и новое призвание. Поселилась в лютеранском монастыре, под началом которого был онкологический хоспис для детей. Искала любые контакты с Польшей и поляками. Когда до нее дошли вести, что одержимые «Солидарностью» французские студенты раздают польские облатки французам, сумела убедить пекарню в своем монастыре выпекать облатки. Винсент встретился с ней в каникулы восемьдесят девятого. Она уже говорила по-французски не хуже него. За все это время ей только раз удалось съездить в Польшу. Год назад. И то с французским паспортом. Монастырь ходатайствовал за нее и помог получить французское гражданство. С польским паспортом она бы не отважилась. В принципе, она могла бы всё сделать быстрее, если бы получила политическое убежище во Франции, но это не входило в ее планы. Она не считала, что ее преследует коммунистический режим, потому что четко понимала: ее гонители – аббатисса, приходской ксёндз и его высокопреосвященство кардинал. И хоть церковная система очень похожа на коммунистическую, но для просьбы о политическом убежище подспорье слабое. Поехала, подгоняемая ностальгией, посмотреть на свой польский монастырь. В приходе проповеди читал, исповедовал и своими скользкими пальчиками в уста прихожан просвирки совал тот же самый ксёндз. Ничего не изменилось…

Очередное Рождество перед отъездом на стажировку в Краков он проводил в Нанте. Нет во французском сочельнике такого душевного подъема, как в польском. А в его родном доме этого подъема не было и вовсе. Перед разводом родителей это был лишь совместный обед. Чуть более изысканный, чем все прочие обеды, главным образом тем, что на столе появлялись деликатесы, которых не было в обычные дни: фуа-гра, индейка в каштанах и, естественно, запиваемые шампанским устрицы и улитки, которые обожал его отец. Как и во всех французских домах, обед завершал традиционный праздничный bûche de Noël, десерт, напоминающий польский рулет с кремом или мороженым. Никто ни с кем не делился облаткой, не обнимался, не пел хором колядки. Он не помнит такого, чтобы его родители говорили с ним о рождении Иисуса, о яслях в Вифлееме или вообще о чем-либо, что говорило бы о религиозном генезисе этого дня. В домах многих его друзей Рождество вообще не праздновали. Все у них начиналось только на следующий день с распаковки подарков и совместного обеда. После развода родителей как-то так стало, что устриц и индейку в каштанах он ел с новой семьей отца двадцать четвертого декабря, а фуа-гра и bûche de Noël на следующий день у себя дома с мамой.