Чужие страсти - Эйлин Гудж (2010)

Perdoname, mi hija[109]. Консепсьон обратила лицо к мокрому своду черного неба. Внезапно она поняла, что должна была бы ответить на вопрос, который задал ей Хесус: нет, не этого хотела бы ее дочь. Милагрос хотела бы, чтобы она простила сеньору.

Консепсьон неожиданно для себя поняла, что не нужно искать здесь справедливости. Даже если газеты напечатают ее рассказ, какой от этого будет толк? Все равно ее дочь не вернуть к жизни. И не предотвратить подобной трагедии, которая может случиться с бедными беззащитными рабочими. Да, ненадолго поднимется шум. Но коррупцию это не остановит; богатые будут становиться еще богаче, наживаясь на труде бедных; порядочность и честность все так же будут приноситься в жертву алчности; и всем, за исключением тех, кто непосредственно пострадал в результате этого, по-прежнему будет все безразлично.

А что касается самой Консепсьон, то она, возможно, и испытала какое-то удовлетворение, увидев сеньору подавленной. Однако эта женщина оказалась не таким уж монстром, ведомым исключительно жаждой наживы, каким она ее представляла. По лицу сеньоры Консепсьон видела, что той не чуждо сострадание. И хотя угрызения совести, которые могла испытывать сеньора, не шли ни в какое сравнение с тем, что вынесла Консепсьон, следовало признать, что в словах Абигейл Армстронг была доля правды. Да, действительно, все всегда выглядит иначе, когда речь идет о собственном ребенке. Испытывала бы сама Консепсьон ту же всепоглощающую ярость, если бы в огне погиб ребенок другой женщины? Например, девочка Сильвии Руис, которая работала рядом с ней? Или эта толстая и глупая дочка Мануэлы Ортега?

Она напрягла зрение, пытаясь разглядеть во тьме внезапно появившееся пятно, еще более темное. Луна скрылась за тучами, так что теперь Консепсьон едва могла видеть на метр вперед. Когда же она подошла ближе, оказалось, что это небольшой сарай. Она свернула с дорожки и, хлюпая по росшей вдоль нее мокрой траве, не щадя своих почти развалившихся туфель, направилась к нему. Консепсьон подергала дверь сарая, ожидая, что та будет заперта, но она при повороте ручки открылась. Прочитав про себя короткую благодарственную молитву, Консепсьон проскользнула внутрь. Это было для нее лишь временным кровом, но здесь она могла если не совсем согреться, то, по крайней мере, обсохнуть. И ей не нужно будет бродить в темноте. Завтра, как только рассветет, она найдет дорогу на железнодорожную станцию.

В сарае стоял сильный запах коровьего навоза. Консепсьон нащупала в кармане книжечку картонных спичек, которую прихватила, когда завтракала в столовой, — чашка кофе и тарелка тостов с маслом; при воспоминании об этом в животе у нее заурчало. Но спички под дождем отсырели, и ей пришлось несколько раз чиркнуть, прежде чем одна из них все-таки загорелась и она смогла осмотреться. В неровном свете спички, зажатой между большим и указательным пальцами, Консепсьон разглядела набор садовых инструментов, часть которых висела на гвоздях, а другие были прислонены к стенам — тачка, связки кольев, свернутый в бухту шланг, газонокосилка, укрытая полиэтиленом. Запах навоза, как она поняла, шел от сваленных в другом конце сарая мешков с удобрениями.