Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

«Но я знаю все это!» – мысленно протестует Конфетка – и действительно, страницы, лежащие перед ней на снабженном слоновой кости ручками пюпитре для письма, задуманы в нищете и пропитаны ею. Разве детство Конфетки не было в каждой частности его таким же беспросветным, как детство всякого, кто работает на «Парфюмерное дело Рэкхэма»? Да, конечно, участь ее получше, чем их нынешняя участь, но это не имеет значения – и они могли бы улучшить свою, если б были достаточно умны… И все же тогда, на полях лаванды, с какой безнадежностью, с какой завистью смотрели они на элегантную леди, шагавшую бок о бок с их хозяином!

«Но ведь я же их голос!» – снова протестует она, и уютная акустика ее безмолвного кабинета вдруг позволяет ей уловить тонкое различие в том, как звучат ныне ее гласные в сравнении с тем, как звучали они до Сезона. Или они и всегда были такими нежными? «Расскажи нам что-нибудь, Конфетка, расскажи, только вот тем твоим, чудным голосом», – так просили ее обычно девушки Черч-лейн, наполовину поддразнивая Конфетку, наполовину восхищаясь ею. «Про что же мне рассказать?» – спрашивала она, и девушки всякий раз отвечали: «Что-нибудь про месть. И чтобы там были слова попохабнее. Похабщина звучит так интересно, когда ее произносишь ты, Конфетка». Но многие ль из этих девушек смогли бы прочесть книгу? И если б она сказала тем полевым рабочим, что жила когда-то в лондонской трущобе, многие ль из них поверили бы ей, а не просто бы сплюнули наземь?

Нет, подобно всем защитникам бедноты, каких только знала история человечества, Конфетка должно смотреть в лицо унизительной правде: униженные и оскорбленные, быть может, и жаждут, чтобы их услышали, однако если от лица их высказывается кто-то, принадлежащий к слоям более обеспеченным, они выкатывают глаза и глумятся над его выговором.

Конфетка раздраженно покусывает губы. Но ведь низкое происхождение что-нибудь да значит, не так ли? Она напоминает себе, что, если Уильям решит выбросить ее из этого роскошного гнездышка, она окажется бездомной, лишенной средств к существованию, попадет в обстоятельства куда более стесненные, чем у тружеников лавандовых полей. И все же… И все же ей не удается изгнать из памяти уступавших ей дорогу морщинистых, оборванных мужчин и женщин, их тревожное перешептывание: «Эт ктой-то? Эт ктой-то?» Конфетка смотрит на свое отражение в высоком окне, на подрагивающую голову и плечи, увеличенные листьями и цветами. «Кто я?»

«Мое имя Конфетка». Так говорит ее рукопись, едва завершив направленную против мужчин вступительную тираду. Переписав и перечитав эти строки несчетное число раз, она заучила их наизусть.

Мое имя Конфетка, а если нет, лучшего я все равно не знаю. Я – то, что вы именуете падшей женщиной…

Не желая видеть неприятно-напыщенную фразу: «Гнусный мужчина, вечный Адам – тебе предъявляю я обвинение!», поджидающую ее в конце этого абзаца, Конфетка переворачивает страницу, затем следующую и следующую. Она листает густо исписанные листы, и на душе у нее становится все более тошно. Она рассчитывала встретить на них себя, тем более что тезка ее разделяет с ней и лицо, и тело – вплоть до веснушек на грудях. Однако в пожелтевшем манускрипте ее ждут только слова да знаки препинания; иероглифы, которые выводила ее рука, – она помнит это, помнит даже, как подсыхали чернила тех или иных особенно жирных букв, – лишились их прежнего смысла. Столько мелодраматических убийств – и чего она ими достигла? А все эти чучела мужчин, встречающие каждый свой страшный конец, – чем они в состоянии помочь хотя бы одной женщине из плоти и крови?