Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

– Знаешь, я думаю, Агнес все еще продолжает расти – вот повзрослеет немного и переменится к лучшему. Она ведь была совсем юна, когда я женился на ней, – слишком юна, быть может. Да и сейчас еще в куклы играет… и по всем ее выходкам видно – дитя. Помню, были мы в апреле на празднике в Масуэлл-Хилл и зашли в кукольный балаган, а там мистер Панч палкой машет, выбивает из жены пыль, ну, все как обычно. Агнес страшно разволновалась, вцепилась мне в руку и стала просить, чтобы я схватил мистера Панча и унес куда-нибудь. «Скорее, Уильям! – говорила она. – Ты теперь богатый, важный, никто не посмеет тебя остановить». Я лишь улыбался, но ведь она говорила это всерьез! Как была ребенком, так и осталась, понимаешь?

– И… эта детскость – самая большая из ее бед? – спрашивает Конфетка, вспоминая лежавшую в проулке Агнес, ее утонувшие в грязи помертвелые руки и ноги. – Больше она ничем не страдает?

– Ну, доктор Керлью считает, что она чрезмерно худа, что ее следует определить в санаторию и откормить там пахтой и мясом. Говорит: «Я даже в работном доме видел женщин поупитаннее».

– А что думаешь ты?

Разговор этот волнует Конфетку до головокружения: она расспрашивает Уильяма не о делах его, но о семейной жизни, и он раскрывается перед нею! С каждым словом раскрывается все больше и больше!

– Я, конечно, не могу отрицать, – говорит Уильям, – что дома Агнес живет на одном латуке да абрикосах. Зато, оказавшись в гостях, съедает все, что перед ней поставят, – совершенно как послушная девочка.

И он пожимает плечами, словно говоря: все та же детскость.

– Ну хорошо, – подводит черту Конфетка. – Вашему доктору еще предстоит понять, что «пышечки» нынче не в моде. Агнес не единственная в Лондоне худощавая дама.

Так она предлагает Уильяму сменить тему, однако он к этому пока не готов.

– Да, разумеется, – соглашается он, – но есть и другой повод для тревоги. У Агнес прекратились месячные.

Ледяная дрожь пробегает по спине Конфетки, она прилагает все силы к тому, чтобы не напрячься, чтобы Уильям ничего не заметил. Мысль о том, что он – именно он – так хорошо и близко знает тело Агнес, непонятно почему поражает ее.

– Откуда ты знаешь?

Он еще раз пожимает плечами:

– Доктор Керлью сказал.

Снова наступает молчание, в воображении Конфетки рисуется картина: темный cul-de-sac и в нем она, убивающая этого доктора Керлью ударом ножа. Лица он, как то и следует, лишен, ибо Конфетка его ни разу в жизни не видела, но хлещущая из доктора кровь так же красна, как у каждого из мужчин «Падения и возвышения Конфетки».

Уильям вдруг хмыкает.

– Никогда не была в церкви!.. – сонным голосом дивится он. – А я-то думал, что знаю о тебе все.

Она отворачивает лицо в сторону, с изумлением обнаруживая, что по щекам ее текут теплые, щекочущие кожу слезы. Если абсолютное невежество Уильяма по ее части и могло бы спровоцировать Конфетку на какую-то реакцию, то таковою стал бы визгливый, издевательский смех, а вместо этого она испытывает лишь грусть и жалость – жалость к нему, к себе, к ним обоим, прижимающимся сейчас друг к дружке. О! Какое же чудовище он ласкает!.. Какой страшный ихор течет по ее венам, как отвратно ее нутро, отравленное гнилостными воспоминаниями и горькой нуждой! Если б только могла она вонзить нож в свое сердце, чтобы грязь струей забила из него и с шипением вылилась на пол, оставив саму ее чистой и светлой. И какой же безобидный болван этот румянощекий Уильям – при всей его мужской заносчивости, инстинктах распутника и достойной бродячего пса трусоватости он в сравнении с нею всего лишь овечка. Привилегированное положение размягчило его душу, безмятежное детство защитило от проедающих Конфетку червей ненависти, ей нетрудно вообразить его – мальчика, стоящего на коленях у своей кроватки и произносящего под бдительным присмотром доброй нянюшки: «Боже, дай здоровья маме и папе!»

О боже, если б только он знал, о чем она сейчас думает!..