Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

– Вот именно! – воскликнул он. – Я вижу, что делаете вы, что делаю я, – и терзаюсь стыдом.

Греясь под золотистым солнцем Фолкстона, Эммелин улыбается воспоминанию о том, каким глубокомысленным было тогда лицо Генри, милое лицо, искаженное страстным стремлением к идеалу. Как ей хотелось бы поцеловать это лицо, разгладить сумрачные складки его чела, возвратить Генри в «здесь и сейчас», заключив в объятие, такое крепкое, какое только способны осилить ее ослабевшие руки…

Однако пора ей вернуться к предмету насущному – к супружеству.

Если б она и Генри поженились, так ли уж непременно дружба их претерпела бы какие-то изменения? Разве не могла бы она остаться такой, какова сейчас, с той только разницей, что жить им пришлось бы в одном доме? (Скорее всего, в ее, в доме Генри им не поместиться!) Он мог бы занять спальню, соседствующую с ее, если бы согласился, конечно, навести там порядок. (Когда наконец миссис Лейверс объявится и заберет сумки с пожертвованной неимущим одеждой? И вернутся ли вообще за их книгами люди из «Африканского библейского общества»?) В теперешнем ее состоянии мужчина в доме ей вовсе не помешал бы, а окажись этим мужчиной Генри, она и вовсе была бы на седьмом небе от счастья. Начать с того, что он мог бы приносить уголь для камина, помогать ей с перепиской. И если бы к ночи она совсем выбивалась из сил, он относил бы ее наверх и с величайшей нежностью опускал на…

Неотвязность низких желаний вызывает у Эммелин сокрушенную улыбку. Недугу, ее поразившему, что бы он собой ни представлял, не удалось приблизить ее к Богу, а ведь сколько она видела гравюр, на которых чахоточные женщины лежат в осененных нимбом постелях, а над ними парят ангелы. Быть может, у нее и не чахотка вовсе, но какое-то истерическое расстройство? То есть, говоря напрямую, она продвигается по дороге, прямиком ведущей в Бедлам? Вместо того чтобы плыть к эфирным порталам Небес, она, похоже, становится все более непристойной, смахивающей на животное, – кашляет кровью, давит прыщи на плечах и на шее, обильно потеет всеми порами сразу и всякий раз, очнувшись от грез наяву, в которых ей является Генри Рэкхэм, обнаруживает, что ей не мешает подмыться…

Стыд и срам! И все же умение стыдиться себя никогда не было сильной ее стороной. Если ей приходилось делать выбор между самобичеванием и попыткой загладить вину, она всегда избирала путь более созидательный. Итак… что, если она и Генри соединятся как муж с женой? Таким ли уж это будет ужасным проступком? А если Генри боится, что отцовство помешает ему стать священником, так она бесплодна, что и доказал ее бездетный брак с Берти.

Да, но как делается предложение о браке? Как именно пересекается граница между учтивым обменом поклонами и совместным лежанием в общей теплой постели – пока смерть нас не разлучит? Бедный Берти опустился перед ней на колено, но ведь он и ухаживал за нею еще со школьных дней. И если Генри о женитьбе на ней и думать не желает, он вряд ли сделает ей предложение, ведь так? Однако и сама она его сделать не может, правильно? И причина тут не в том, что она боится нарушить общепринятые условности (условности ей давно надоели!), нет, просто это может оскорбить Генри, заставить его хуже думать о ней. А если она лишится его уважения, это станет для нее самым жестоким ударом, по крайней мере, в нынешнем ее болезненном состоянии.

– Стало быть, следует подождать, – говорит она вслух, – пока мне не станет лучше.

Услышав это, чайка отскакивает в сторону, бросив недоклеванные крошки. Эммелин резко откидывает голову назад, на муравчатый склон холма, отчего шляпка съезжает набок и булавки ее впиваются Эммелин в кожу. По голове тут же начинают бегать мурашки, и Эммелин срывает шляпку. И снова ложится на траву, даже застонав от облегчения, когда непокрытая, влажная голова ее уютно устраивается в теплой травяной вмятинке.