Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

– Я к вашим услугам. – Она до боли сжимает кулак за спиной, острые ногти не дадут забыть: что бы ей ни привелось делать с Уильямом, обсуждать тонкие детали коммерческого планирования дела Рэкхэма или прижимать к груди, от взвизгов истерического смеха лучше не будет.

– Я думаю, у меня все под контролем, – говорит он. – Заказы на духи во флаконах еще хуже, чем я опасался, зато туалетные принадлежности идут прекрасно.

Конфетка с такой силой сжимает кулак, что слезы застилают ей глаза.

– А как твои дела? – спрашивает Уильям тоном одновременно беззаботным и мрачным. – Скажи правду: я не удивлюсь, если ты проклинаешь день, когда приехала.

– Отнюдь, – возражает она, моргая. – Софи – воспитанная малышка и старательная ученица.

Его лицо чуть мрачнеет – тема ему не по душе.

– У тебя усталый вид, это особенно заметно под глазами.

Она старается предъявить ему более свежее и жизнерадостное лицо, но в этом нет надобности: он не жаловался, только выражал озабоченность. И какое же это облегчение – он помнит, как должны выглядеть ее глаза!

– Нанять тебе служанку для детской? – предлагает он.

Его голос – странная смесь, столь же тонкое сочетание элементов, как любые духи: звучит и разочарование, и робость, и некоторое раскаяние, и нежность – будто ему хотелось снова зажечь огонек в ее глазах, – и, понятно, желание. Всего пять слов, но фраза наполнена всеми нюансами.

– Нет, спасибо, – говорит Конфетка. – В этом нет нужды, в самом деле нет. Я плохо спала, это правда, но я уверена, что дело в новой кровати. Я так скучаю по нашей старой кровати на Прайэри-Клоуз, на ней замечательно спалось, да?

Он наклоняет голову – это не совсем кивок; это признание правоты. Конфетке больше ничего не нужно; она мгновенно делает шаг вперед – и обнимает его, смыкая ладони почти на копчике, вдвигает приподнятое колено между его ног.

– Я по тебе тоже соскучилась. – Она прижимается щекой к его плечу. Запах мужского желания едва ощутим. Он вырывается из-под тугого, почти герметичного воротничка сорочки. Член твердеет от осторожного нажима ее колена.

– Я ничего не могу поделать с размерами этой комнаты, – хрипло говорит он.

– Конечно нет, любовь моя, разве я жалуюсь, – воркует она в его ухо. – Я скоро привыкну к этой кровати. Нужно только ее… – Она перемещает одну руку в его пах.

Бог знает, что она хотела сказать.

Не размыкая объятий, Конфетка пятится к кровати, садится на край, высвобождает член своего возлюбленного из брюк и сразу берет его в рот. Несколько мгновений он стоит безмолвно, как статуя, потом начинает постанывать и – слава богу – гладить ее по волосам, неловко, но с несомненной нежностью. «Он все еще мой», – думает Конфетка.

Когда он начинает проталкиваться глубже, она откидывается на матрас, вздергивая халат выше грудей. Он проваливается в нее, и, вопреки ее страхам, щелка приветствует его такой жаркой влажностью, какую ей даже получасовыми приготовлениями едва ли организовать.

– Да, моя любовь, в меня, в меня, – шепчет она, ощущая приближение его оргазма.

Она обвивает его руками и ногами, горяча его поцелуями в шею – и умело рассчитанными, и страстными; ей не понять, каких больше.

– Ты – мой мужчина, – убеждает его Конфетка, чувствуя, как между ягодиц течет мокрое, теплое.

Чуть позже она – за неимением другого источника воды – обтирает его умывальной салфеткой, которую намочила в стакане.

– А ты помнишь наш первый раз? – шаловливо мурлычет она.

Ему хочется усмехнуться, но получается гримаса.

– Вот был позор, – вздыхает он, глядя в потолок.

– А я сразу поняла, что ты великолепный мужчина, – утешает она.

Дождь наконец стихает, и тишина устанавливается в доме Рэкхэмов. Уильям, обсушенный и в брюках, лежит в ее объятиях, хотя вдвоем они еле умещаются на кровати.