Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

Софи проглатывает эту порцию морализаторства, но явно не может переварить ее. Софи уже пришла к заключению, что ее отец потому совсем не похож на нежных папаш из сказок Ганса Христиана Андерсена, что Всевышний строго наказал ему покорить мир.

– А где ваш папа? – интересуется Софи.

(«В аду горит, деточка», – когда-то ответила на такой же вопрос миссис Кастауэй.)

– Не знаю, Софи, – говорит Конфетка, стараясь вспомнить об отце что-то, кроме ненависти к нему матери. В изложении миссис Кастауэй – это был мужчина, который одним содроганием таза превратил ее из приличной женщины в ничто и не стал дожидаться последствий своего поступка.

– Думаю, его нет в живых.

– Это был несчастный случай, мисс, или он ушел на войну?

Мужчины имеют склонность либо погибать от пуль, либо сгорать у себя дома; это Софи уже усвоила.

– Не знаю, Софи. Я его никогда не видела.

Софи сочувственно склоняет голову – такое вполне может случиться, если отец очень занят.

– А где ваша мама, мисс?

По спине Конфетки пробегает холодок.

– Она… дома. У себя дома.

– Совсем одна? – Софи, начитавшаяся детских книжек, задает вопрос с сочувствием и надеждой.

– Нет. – Конфетке так хочется, чтобы ребенок спросил о чем-то другом. – У нее бывают… гости.

Софи смотрит на ножницы, клей и прочие художественные материалы, отложенные в сторону, пока она занимается Австралией, и твердо обещает:

– Следующую карточку я сделаю для нее, мисс.

Конфетка старается изобразить улыбку и отворачивается, чтобы Софи не заметила злых слез в ее глазах. Она не глядя листает книгу по истории и несколько раз пропускает Австралию.

Конфетка медлит, раздумывая, не рассказать ли Софи правду. Нет, конечно, не про публичный дом своей матери, а про Рождество. Как оно никогда не праздновалось во владениях миссис Кастауэй, как Конфетка только в семь лет поняла, что существует какой-то всеобщий повод, чтобы уличные музыканты начинали играть известные мелодии в конце того (она и этого не знала), что называется «декабрь». Да, семь лет ей было, когда, расхрабрившись, она спросила мать, что такое Рождество, и миссис Кастауэй ответила (только в тот раз; после этого тема была запрещена навеки):

– Это день, когда Иисус Христос умер во искупление наших грехов. Очевидно, без толку, раз мы и сейчас расплачиваемся за них.

– Мисс?

Конфетка очнулась – она с такой силой сжимала книгу по истории, что чуть не порвала страницы ногтями.

– Простите меня, Софи. – Она поспешно расправляет страницы. – Я, видимо, что-то не то съела. Или, может быть, – она замечает тревогу на лице ребенка и стыдится, что испугала Софи, – я просто слишком взволнована приближением Рождества. Потому что, – она делает глубокий вдох и, стараясь не сорваться, переходит на веселый тон, – Рождество – счастливейший день в году!

– Дорогая леди Бриджлоу, – выпаливает Бодли, – хотя все мы знаем, что через несколько дней поднимется огромный тарарам из-за липового дня рождения одного еврейского простолюдина, ваш чудный прием есть подлинная кульминация декабрьского календаря!

Он поворачивается к гостям, и те награждают его нервическими смешками. До чего же забавен этот Филип Бодли, но иногда он говорит немыслимые вещи! А когда рядом нет его более здравомыслящего приятеля Эдварда Эшвелла, так он попросту срывается со всех якорей! Но все хорошо: леди Бриджлоу увела его к Фергюсу Маклеоду, который с легкостью переспорит его. Как непринужденно умеет она управлять своими soirées!