Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

Дворецкий объявляет, что обед подан. Уильям, как в тумане, усаживается за стол, выбирает себе суп из ревеня и ветчины, хотя есть и консоме, которое он любит больше. Он совсем запутался, он даже такое решение не может принять. Обед набирает темп, на столе множатся тарелки с супом, но Уильям пережевывает куда более важное открытие: похоже, окружающие не только ничуть не осуждают его за плачевное состояние жены, но, пожалуй, даже ожидают, что он поднимет руку и скажет: «Хватит!»

Он исподтишка посматривает на гостей, поглощающих суп: они ведут себя совершенно непринужденно – правило цивилизованного общения. Он тоже держался бы непринужденно – если бы перед ним не маячил призрак Агнес на точно таком же обеде два года назад, когда она обвинила хозяйку дома в том, что к столу подана еще живая курица.

Погруженный в свои мысли и поедая все, что ставят перед ним, Уильям вспоминает начало семейной жизни, день свадьбы, вспоминает даже, как составлялся брачный контракт с лордом Ануином. Лорд Ануин помнится с особенной живостью, что неудивительно, поскольку в данную минуту – лорд и леди Ануин сидят за столом наискосок от него.

– А, да, – хмыкает он, когда леди Бриджлоу заговаривает о том, как расширились его владения, – я стараюсь удержать имение в разумных пределах, но соседи без конца навязывают мне свои чертовы участки, и в результате – имение все растет и растет, прямо как мой живот!

Он и вправду растолстел, он набухает старостью; былая лисья морда исчезла под брылями от континентальных пирожных, под толстыми щеками, красными от выпивки и солнца.

– А это что? Филе? Ну что вы со мной делаете, Констанция? Меня придется выкатывать отсюда на тачке!

Тем не менее он без видимых трудностей разделывается с бифштексом, с шербетом по-имперски, съедает изрядный кусок жареной зайчатины (овощной гарнир он отклонил, извиняющимся жестом похлопав себя по огромному животу), и еще кусок зайчатины (черт, не пропадать же ему!), уничтожает горку колыхающегося желе, пробует пикантные закуски, заедает все это грушами в сливках и прихватывает горсть засахаренных фруктов и орехов из вазы у дверей.

На этом он предоставляет дамам возможность остаться в своей компании и, прихрамывая, уходит к мужчинам в курительную комнату, где стоит наготове хрустальный графин с портвейном и шесть рюмок.

– А, Рэкхэм! – восклицает лорд Ануин.

Перед обедом Мамфорды так ревниво монополизировали его внимание, что они с зятем перебросились лишь несколькими незначащими словами; теперь у них появился шанс поговорить.

– Я ведь соврал, когда сказал, что много лет не видел твоего лица: куда ни поеду, я всюду вижу его! Даже в аптеках Венеции обнаружил твою физиономию на разных баночках и скляночках!

Уильям почтительно наклоняет голову, не понимая, насмешка это или похвала. (Но все же этот Баньини из Милана, похоже, действительно свое дело знает, чем и хвастался.)

– Как-то странно, – продолжает лорд Ануин, – в чужой стране заходишь в магазин за куском мыла и вдруг замечаешь – оказывается, Уильям Рэкхэм бороду отпустил! Занятно, правда?

– Чудеса современного мира, сэр: я могу выставлять себя на посмешище в Венеции и в Милане, одновременно делая то же самое здесь.

– Ха-ха, неплохо, ей-богу, неплохо, – громыхает лорд Ануин, суя сигару в пламя спички, поднесенной зятем, и обдавая его лицо дымом.

В нем росту всего пять футов одиннадцать дюймов, от силы – шесть футов. А когда он просил руки Агнес, этот грозный аристократ казался ему великаном.

– Конечно, в провинциях, – насмешничает Кларенс Ферри в другом углу комнаты, – они произнести это правильно не могут, уже не говоря о том, чтобы понять.

– Но им же нравится, не так ли? – устало мямлит Эдвин Мамфорд, пытаясь поймать взгляд Уильяма в надежде на спасение.

– О да, на их лад.