Снова погружаясь в дремоту, он видит перед собою Агнес в их брачную ночь. Он поднимает ее ночную рубашку – он никогда еще не видел такой красоты. Но она скована страхом, и ее совершенное тело покрывается гусиной кожей. Он месяцами восторгался красотой ее глаз – к вящему удовольствию Агнес; но, хотя ему хотелось бы провести две сотни лет, восхищаясь ее грудью, и еще тридцать тысяч – всем остальным, но он жаждет более непосредственного союза, взаимного торжества их любви. Прочитать ей стихи? Назвать своей Америкой, вновь открытой землей?

Застенчивость и неловкость сушат его язык; выражение ужаса, застывшее на лице жены, вынуждает его продолжать в молчании. Слыша лишь собственное тяжелое дыхание, он торопится, надеясь, что некий магический процесс сопричастности или эмоционального взаимопроникновения вдохновит ее и она разделит его экстаз; что за извержением его страсти прольется теплый бальзам взаимного облегчения.

– Уильям?

Он вздрагивает, просыпается – ничего не понимая. Перед ним в гостиной стоит Конфетка; ее траурное платье промокло, со шляпки каплет вода, лицо виноватое.

– Я ничего не сделала, – говорит она. – Не сердись, пожалуйста.

Он садится в кресле, трет глаза пальцами здоровой руки. У него затекла шея, болит голова, а спеленутый в брюках член обмякает в липком, влажном гнезде лобковых волос.

– Не имеет значения, – стонет он, – тебе достаточно сказать, что ты х-хочешь, и я все устрою.

Тремя днями позже, когда пишется письмо Генри Калдеру Рэкхэму, которое Конфетке велено – после некоторого колебания – начать словами «Дорогой отец», Уильям неожиданно спрашивает:

– Ты швейной машинкой умеешь пользоваться?

Конфетка поднимает глаза. Она считала, что сегодня готова ко всему: интимные части тела подживают, так что она в состоянии подумать и об акте любви – с осторожностью; только сегодня утром прекратились спазмы в желудке, вызванные тинктурой из полыни и пижмы, и она решила дать бедному телу передышку, перед тем как прибегнуть к последнему средству: болотной мяте и пивным дрожжам.

– Извини, – говорит она, – никогда не прикасалась к ней.

Он разочарованно кивает.

– Хорошо, а просто шить умеешь?

Конфетка опускает перо на промокашку и старается понять по выражению лица Уильяма, как он отнесется к шутливому ответу.

– Искусство иголки и нитки никогда не входило в число моих талантов.

Он не улыбается, но снова кивает.

– Значит, ты бы не сумела п-перешить на себя одно из платьев А-агнес?

– Не думаю, – Конфетка сильно встревожена, – даже если бы я хорошо шила… У нас разные фигуры… настолько разные… были…

– Жаль, – говорит он и на несколько минут оставляет ее в мучительном непонимании. Что он, к черту, затевает? Подозревает ее в чем-то? Вчера уезжал в город, впервые после похорон, а вечером и словом не обмолвился, где был. Может быть, в полиции?

Наконец он выходит из задумчивости и властным тоном, почти не заикаясь, объявляет:

– Я договорился о небольшой прогулке для нас всех.

– Нас… всех?

– Ты, я и Софи.

– Да…

– В четверг мы едем в город и там фотографируемся. Тебе придется ехать в т-трауре, но, пожалуйста, захвати с собой что-нибудь нарядное и веселенькое, и для Софи тоже. Я узнавал, в студии есть комната для переодевания.

– Да…

Она ждет объяснения, но он уже отвернулся; тема закрыта. Она берет перо с испятнанной промокашки.

– Ты хотел бы, чтобы я надела какое-то определенное платье?

– Надень самое нарядное. Б-белое всегда выглядит респектабельно.

– Куда папа везет нас, мисс? – интересуется Софи утром великого дня.

– Я вам уже говорила: в студию фотографа, – вздыхает Конфетка, стараясь не выказывать неудовольствие, хотя ребенок ее слегка раздражает.

– Это большая студия, мисс?

(«Ох, да уймись ты, болтаешь ради того, чтобы не молчать!»)

– Не знаю, Софи, я никогда там не бывала.