Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

Неожиданно ее лицо становится жестким, и она подается вперед – под перешептывание своих многочисленных юбок:

– Буду откровенна с тобой, Конфетка. Из-за того, что ушла Эми, а я больше не работаю, как говорится, у станка, нам не хватает двух девушек. Девушек, которым нравится выдавать мужчинам заслуженное наказание. Я не думаю, чтоб ты присматривала себе новый дом?

– У меня есть дом, спасибо, – спокойно отвечает Конфетка. – Я пришла сюда… спросить про мою м… про миссис Кастауэй. Как она умерла?

Дженнифер Пирс принимает прежнюю позу и прикрывает глаза.

– Во сне, дорогая.

Конфетка ожидает продолжения, но это все. Амелия Крозье берет свою сигарету с пепельницы, но, рассудив, что оставшийся окурок не элегантен, роняет его в полый ствол консоли. В комнате такая тишина, что слышно, как бумажный окурок ударился о металлическое дно.

– Она… ничего не просила передать мне? Письмо, что-нибудь на словах?

– Нет, – небрежно говорит Дженнифер Пирс, – ничего.

Опять тишина. Амелия достает из внутреннего кармашка жилетки серебряный портсигар, задевая элегантным запястьем выпуклость груди под жилетом.

– А… что было потом? – спрашивает Конфетка. – То есть что было, когда ее обнаружили?

Глаза Дженнифер Пирс тускнеют, будто ее расспрашивают о событиях, которые случились до того, как она родилась, или даже до начала письменной эры.

– Ее забрали люди из похоронного бюро, – неопределенно отвечает она, – так ведь, любовь моя?

– По-моему, да, – подтверждает Амелия, поднося спичку к новой сигарете. – Похоронное бюро Рукса, Брукса – что-то в этом роде…

Конфетка переводит взгляд с одного лица на другое и понимает, что дальнейшие расспросы бесполезны.

– Мне пора, – говорит она, сжимая в пальцах сумочку с грузом медицинской отравы.

– Как жалко, что не смогли ничем тебе помочь, – говорит Мадам с сонными глазами (в очередном издании «Нового лондонского жуира» ее обязательно представят как мадам Пирс). – И замолви словечко за наше заведение, если будешь разговаривать с девушками, которые хотят сменить место работы.

Всю дорогу до Риджент-Серкус Конфетка напоминает себе, что нужно сделать. Самое главное – нельзя уехать из города, не купив новые башмаки, глобус и прочее, чтобы убедить Уильяма, что она с пользой провела день. В то же время мысль о том, что она заходит в магазин и обсуждает с продавцом форму своей ноги, кажется настолько же фантастичной, как прыжок через Луну. Она смотрит на вывески и рекламные щиты, изредка задерживается у витрин, пытаясь сообразить, каким образом изготовитель венецианского стекла, или профессор музыки, или врач – специалист по волосам поможет ей вернуться домой с покупками.

Прохожие постоянно задевают ее, стараются обойти, делая вид, будто едва не столкнулись, восклицают: «Ах, извините!» – хотя явно имеют в виду другое: «Ты что, не можешь решить, заходишь ты в этот канцелярский магазин или нет?!» Глаза Конфетки полны слез: она рассчитывала воспользоваться туалетом у миссис Кастауэй, а теперь чуть не лопается от переполненности мочевого пузыря.

– Да смотрите же вы под ноги-то! – укоряет толстая старуха, тоже в трауре, который, однако, ее раздражает. Немного похожа на миссис Кастауэй. Немного…

Конфетка останавливается у магазина, где торгуют дорожными принадлежностями. На витрине выставлен чемодан; невидимые проволочки держат его раскрытым, демонстрируя роскошно простеганное нутро. А внутри, наподобие гигантской жемчужины, подсказывая, что обладание таким великолепным чемоданом делает доступным весь мир, помещается… глобус. Все, что надо, – это зайти в магазин и спросить, не продадут ли глобус; они же легко могут купить себе другой – за небольшую часть денег, которые она готова заплатить за этот; все дело займет пять минут – или пять секунд, если они скажут: «Нет». Она сжимает кулаки и выставляет вперед подбородок, но подошвы будто приклеились к тротуару – бесполезно. Она идет дальше.