– Здесь не мужчина, моя дорогая, – кричит она, – здесь дама в черном.

– Надеюсь, не из «Общества спасения», – отзывается мисс Пирс тоном наигранного неудовольствия, – увольте нас от этого!

Понимая, что две лесбиянки могут – и будут – продолжать забаву, пока не надоест, Конфетка решает, что пора назвать себя, хоть и жаль терять нимб добродетельности, который они так уверенно приписали ей.

– Меня зовут Конфетка, – громко объявляет она, – я здесь жила когда-то. Моя м…

– Конфетка! – взвизгивает Амелия. – Подумать только! Никогда не догадалась бы! Ты выглядишь совершенно не такой, как в прошлый раз, когда я тебя видела!

– Ты тоже, – парирует Конфетка с натянутой улыбкой.

– Да уж! – усмехается мисс Крозье, оглаживая руками свой костюм. – Одежда и впрямь делает человека – женщину тоже; разве не так? Но заходи, дорогая, заходи к нам. Тут кто-то спрашивал о тебе, всего пару дней назад. Твоя слава не меркнет!

Конфетка с трудом перешагивает порог; ее ведут в гостиную миссис Кастауэй – вернее, туда, где раньше была гостиная миссис Кастауэй. Дженнифер Пирс превратила ее из захламленной старушечьей кунсткамеры в модный образец простора, достойный дорогого дамского журнала с другого берега Ла-Манша.

– Милости просим!

Без письменного стола миссис Кастауэй и ее беспорядочной выставки Магдалин на стенах (теперь заново оклеенных розовыми обоями) комната кажется намного больше. На месте картин нет ничего, кроме двух вееров из рисовой бумаги в восточном вкусе. Остролистое комнатное растение занимает почетное место рядом с софой, на которой полулежит Дженнифер Пирс, и изящным шифоньером светлого дерева, скорее всего используемым (в отсутствие иного подходящего вместилища) для складывания денег. Недокуренная сигарета Амелии Крозье лежит на серебряной подставке для сигар – подставке на длинном стебле, высотой в половину человеческого роста. Над сигаретой вьется тонкий шнурок дыма, который вздрагивает, когда захлопывается дверь.

– Ну, садись, милая, – поет Дженнифер Пирс, сбрасывая с софы ноги и шурша шелковыми юбками.

Она внимательно оглядывает Конфетку с головы до ног, похлопывая рукой по софе рядом с собою.

– Видишь, я тебе освободила уже согретое местечко.

– Спасибо, я постою, – отнекивается Конфетка, которой нестерпима даже мысль о похабных шуточках, неизбежных, если она признается, что у нее все болит и сесть ей не под силу.

– Хочешь получше рассмотреть перемены, которые мы тут произвели? – спрашивает Дженнифер Пирс, снова укладываясь на софу.

Конфетке уже совершенно ясно, что Дженнифер из звездной бляди заведения миссис Кастауэй выдвинулась в бандерши. Все в ней говорит о том, что она здесь в роли Мадам, – от замысловатого наряда, который, похоже, меньше чем за час с себя не снимешь, до расслабленно-высокомерного тона. Пожалуй, всего красноречивее ее руки – пальцы выглядят колючими от колец, усыпанных камнями. Пусть порнографы описывают пенис, как меч, посох или дубинку, но нет ничего страшнее для мужчины, чем острые драгоценности на руках, от вида которых сразу съеживается его плоть.

– Могу я поговорить с Эми? – спрашивает Конфетка. Мисс Пирс сплетает пальцы, тихонько звякнув кольцами:

– Увы, как и миссис Кастауэй, она тоже больше не с нами.

Но, увидев выражение Конфеткиного лица, поспешно исправляет ошибку:

– Нет, дорогая, я не хотела сказать, что ее с нами нет в том же смысле, как нет миссис Кастауэй; она просто перешла на другое место.

Амелии смешно – она гнусаво и отвратительно ржет.

– Как ни излагай это, Джен, все равно похоже на смерть.

Дженнифер Пирс чуть надувает губы, мягко одергивая приятельницу, и поясняет:

– Эми пришло в голову, что наш дом становится слишком… специализированным, что ли, для ее талантов. Поэтому она нашла применение своим талантам в другом месте. Забыла, как называется… – (Дженнифер вздыхает.) – Теперь так много домов, что просто невозможно запомнить.