Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

Конфетка укрывается, готовясь заснуть; тошнота проходит, и она уже может сделать глоток воды, чтобы смыть с языка болотную мяту и желчь. Живот болит от грудной клетки до паха, будто она задала непосильную нагрузку непривычным к работе мышцам. Она кладет ладонь на живот – там, кажется, пульсирует сердце. Ее собственное, конечно, то же, что пульсирует в груди и в висках. У этого создания внутри ее, наверное, еще нет сердца. Или есть?

Сколфилд и Тови тоже не спят; несмотря на поздний час, они даже не покинули студию на Кондуит-стрит. Помимо прочих дел, они работали над рэкхэмовскими фотографиями.

– Голова получилась маленькая, – бурчит Тови, щурясь на блестящее женское лицо, которое только что материализовалось в темноте. – Тебе не кажется, что голова несоразмерно мала?

– Да, – говорит Сколфилд, – но она все равно не годится для этой цели. Слишком яркая; будто у нее лампа в черепе горит.

– А не проще ли будет заново снять всех троих, на воздухе, в ярком освещении?

– Да, любовь моя, это проще, – вздыхает Сколфилд, – но вне пределов возможного.

Они трудятся почти до рассвета. Заказ Рэкхэма поставил перед ними задачу куда более трудную, чем привычные им работы – наложить лицо юноши на фигуру солдата, чтобы представить скорбящим родителям почти подлинное свидетельство воинской доблести без вести пропавшего сына. Выполнение рэкхэмовского заказа требует от них почти невозможного: лицо с фотографии, сделанной на ярком солнце любителем, сильно преувеличивающим свое мастерство, нужно переснять, увеличить в несколько раз и смонтировать со студийной фотографией другой женщины, которую снимали профессионалы.

К трем часам они получили наилучший результат, возможный при таком исходном материале. Рэкхэму просто придется удовлетвориться этим снимком, а если он его не устроит – пускай заплатит за нормальные фотографии, свою и дочери, а неудавшийся монтаж может забрать бесплатно.

Фотографы ложатся спать в маленькой комнате, примыкающей к студии, – в такой час им не найти кеб, чтобы уехать к себе в Клеркенуэлл. В лаборатории висят на проволоке сегодняшние фотографии: отличный снимок Уильяма Рэкхэма, увлеченно читающего книгу, отличная фотография Софи Рэкхэм, замечтавшейся в детской, и самая странная из фотографий Рэкхэмова семейства – с головой Агнес Рэкхэм, трансплантированной из далекого лета, неестественно светящейся, как светятся те загадочные фигуры, которых спириты считают призраками, запечатлевшиеся на желатиновой эмульсии пленки, но никогда не видимые невооруженным глазом.

Глава тридцать вторая

Софи Рэкхэм стоит у окна на скамеечке и легонько раскачивает ее, проверяя устойчивость. Чуть-чуть пошатывается… Осторожно, чтобы не наступить на длинную юбку, переставляет ноги, ища точку равновесия.

«Я вырасту и стану больше мамы», – думает она. Это не заносчивость и не соперничество; Софи догадалась, что природа ее тела не такая, как у матери, и ему не суждено быть миниатюрным. Будто в раннем детстве ей дали откусить от пирожка Алисы в Стране чудес, но вместо того, чтобы сразу вырасти до потолка, Софи растет понемножку, каждую минуту, и рост не прекратится, пока она не станет очень большой – как мисс Конфетт или отец.

Скоро ей уже не понадобится скамеечка, чтобы смотреть в окно на мир. Скоро мисс Конфетт – или кому-то еще – придется добывать для нее новые башмаки, новое белье – новое все, потому что она вырастает все больше и почти вся одежда становится ей мала. Возможно, ее опять повезут в город, где есть магазины, в которых каждый день продается единственный экземпляр одной и той же вещи – из-за удивительного множества людей, бесконечно заполняющих улицы.

Софи поднимает подзорную трубу, обхватывает пальцами ее толстую кромку. Раздвигает трубу на все четырнадцать дюймов длины и направляет на Чепстоу-Виллас. Прохожих мало, ничего не происходит. Не то что в городе.