Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

Она сглатывает, боясь, что слишком далеко зашла. Но разве это не он захотел, чтобы они втроем сфотографировались вместе? К чему бы эта фотография, если не к этому?

– Я и так д-делаю все возможное, – предупреждает он, – чтобы это несчастное семейство продолжало функционировать.

Его жалость к себе подталкивает ответить целым залпом собственных сожалений, но она вовремя сдерживается. Он так сжимает кулаки, что косточки белеют, белеет и его лицо, напрасно она все это затеяла; их будущее может вот-вот разбиться вдребезги; хоть бы Бог помог ей найти нужные слова, и она больше никогда ни о чем не попросит. Шурша юбками, выскальзывает она из-за стола и опускается на колени рядом с ним, нежно накрыв его руку своей.

– О Уильям, пожалуйста, не называй это семейство несчастным. Ты добился великих успехов в этом году, блистательных успехов.

С колотящимся сердцем она обнимает его за шею, и, слава богу, он не отталкивает ее.

– Конечно, то, что случилось с Агнес, это трагедия, – продолжает она, гладя его по плечу. – Но по-своему, это было и милостью, разве не так? Все эти тревоги и… скандалы… столько лет, а теперь ты наконец освободился.

Он расслабляется, сначала одна рука, потом другая ложатся на ее талию. Чудом она спаслась, просто чудом!

– И у фирмы Рэкхэма такой замечательный год, – продолжает она, – Половина проблем, с которыми мы сталкиваемся, это проблемы роста, этого нельзя забывать. И у тебя счастливое семейство, честное слово, это так. Прислуга очень дружелюбна со мной. Судя по тому, что мне удается услышать, могу тебя уверить, она всем довольна, а тебя все в доме просто боготворят…

Он поднимает глаза – растерянный, несчастный, нуждающийся в поддержке, похожий на собаку, потерявшую хозяина. Она целует его в губы, гладит между ног, просовывает худую кисть к вялой выпуклости…

– Вспомни, что я тебе сказала при нашей первой встрече, любовь моя, – шепчет она, – я сделаю все, что ты захочешь. Все, что угодно.

Он мягко удерживает руку, которой она начинает подбирать юбки.

– Поздно, – вздыхает он. – Нам пора в постель.

Она хватает его за руку, направляя ее сквозь теплые слои одежды к своей обнаженной плоти.

– Именно об этом я и думаю.

Если он хоть на миг ощутит то, что между ее ног, она заполучит его. Он не сможет устоять перед женскими соками. Они для него – самый сильный стимул.

– Нет, я серьезно, – говорит он. – Посмотри на часы.

Конфетка послушно поворачивает голову и смотрит на часы, а он тем временем высвобождается из ее рук. Половина двенадцатого. У миссис Кастауэй половина двенадцатого – это разгар вечерней работы. Даже на Прайэри-Клоуз Уильям иногда приезжал к ней за полночь, внося в тихие комнаты жизнь и шум; врывался с улицы – плащ забрызган дождем, голос дрожит от желания. Так созвучны были они друг другу тогда, что по первому его объятию она знала, в какое из отверстий его потянет.

– Боже, как я устал, – тянет он, когда дедовские часы бьют половину. – С корреспонденцией на сегодня все, прошу тебя. Завтра снова на прорыв, да?

Конфетка целует его в лоб:

– Как скажешь, Уильям.

Наутро Конфетка поднимает Софи как обычно. Помогает ей одеться, завтракает с нею, усаживает за письменный стол в классной комнате. Но почти сразу после начала урока приступ тошноты заставляет гувернантку ринуться в дверь, жадно хватая воздух, пропитавшийся запахами переслащенной овсянки и хлорки. Она замирает на площадке; голова кружится так, что она не уверена, успеет ли добраться до спальни. Однако воздух здесь свежее, и позыв проходит.