Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

– Оставь это, – стонет Уильям, переходя почти в горизонтальное положение на оттоманке. – Это совершенно тебя не касается. Я имею в виду, не касается дел фирмы Рэкхэма.

– Надеюсь, ничего неприятного, – сочувственно бормочет она, стараясь голосом показать, что он может делиться с нею любыми секретами, а она его поддержит, как самая лучшая жена на свете.

– Приятно или неприятно, тебя это не касается, – отмечает он – не сварливо, а с печальным смирением. – Ты помни, что у меня все же есть кое-какая жизнь за пределами этого стола, любовь моя.

Она принимает ласковое слово за чистую монету – во всяком случае, старается. Он же все-таки дает ей понять, как она незаменима в его работе… Верно? Она берет в руки следующий конверт.

– Финнеган и К°. Тайнмаут.

Он закрывает лицо руками:

– Выкладывай самое страшное.

Конфетка читает вслух, делая паузы, когда сердитое хмыканье или скептическое ворчание Уильяма мешают ему расслышать слова. Потом, пока он переваривает содержание письма, она молча сидит за столом, мелко дыша, ощущая зловещее давление на свой желудок и чувствуя, как к горлу поднимается уязвленная гордость.

– Софи была сегодня просто невозможна, – выпаливает она.

Уильям, поглощенный вопросом, требующим Соломоновой мудрости: действительно ли разгрузка в Тайнмауте задерживается по вине лодырничающих докеров, или это снова врет поставщик, непонимающе хлопает глазами:

– Софи? Невозможна?

Конфетка делает глубокий вдох, от которого швы платья врезаются в набухшую грудь и живот. Она мгновенно вспоминает возбуждение Софи после отцовского визита, ее самодовольную гордость фотографией, ее радостную болтливость и невнимательность, которые кончаются слезами, когда к концу занятий выясняется, что она не может правильно сложить числа и запомнить названия цветов, отсутствие аппетита за обедом и капризы от голода перед сном. Казалось, ее накачали некой чужеродной субстанцией, которую она не может переварить.

– Она уверяет, будто ты сказал, что в ближайшее время мы все снова отправляемся фотографироваться, – говорит Конфетка.

– Я… Я ничего подобного не говорил, – возражает Уильям, хмуро приходя к заключению, что жизнь – это просто трясина неверных толкований и предательств: даже собственная дочь, стоит только сделать ей приятное, тут же обрушивает неприятности на его голову!

– Она уверяет, что ты обещал.

– Ош-шибается.

Конфетка трет усталые глаза. Пальцы у нее такие шершавые, а веки такие нежные, что она боится повредить глаза.

– Я подумала, – говорит она, – что если ты собираешься уделять Софи больше внимания, то это, наверное, лучше делать в моем присутствии.

Он приподнимается на локте и зло смотрит на нее, будто не верит. Сначала Софи, а теперь Конфетка! Как же любят женщины осложнения и неудобства!

– Ты мне будешь указывать, – бросает он, – когда и в каких обстоятельствах я могу видеться с дочерью?

Конфетка смиренно наклоняет голову и старается говорить как можно мягче:

– О нет, Уильям, как ты мог подумать. Ты замечательно держишься, и я восхищаюсь тобой.

Но он все еще зол. Господи, что же ему сказать? Вообще держать язык за зубами или, может, из этого выйдет какая-то польза?

«Ах ты, господи, целый словарь слов выучила, правда, милая? – насмехается из прошлого миссис Кастауэй. – А в этой жизни только два из них принесут тебе хоть какую-то пользу: „да“ и „деньги“».

Конфетка снова делает глубокий вдох.

– Ситуация с Агнес столько лет так осложняла твою жизнь, – соболезнует она, – и теперь тебе нелегко, я понимаю. И Софи – на самом деле она так благодарна за любой интерес, который ты к ней проявляешь, да и я тоже. Я только думаю… если только это возможно для тебя… для нас… чуть-чуть почаще бывать вместе… Как… как семья. Так сказать.