Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

Софи кивает, роняя с подбородка блестящие слезы.

– Я сказала ему, мисс, – срывающимся голосом выговаривает Софи, – сказала, что я вас лю-лю-люблю.

– Да? Да?

Конфетка безуспешно вытирает лицо девочки ладонями, пока соленая влага не начинает щипать их.

– И что он ответил?

– О-он ничего не ска-ска-а-зал, – Софи сотрясается от рыданий, – но о-он так сердито смо-смотрел на ме-меня!

Конфетка вскрикивает от ярости, она прижимает Софи к груди, осыпает ее поцелуями, бормочет несвязные слова утешения.

«Как он смеет так поступать с моим ребенком!» – проносится в ее голове.

Когда Софи немного успокоилась, она пересказала слова отца: мисс Конфетт прекрасная гувернантка, однако многое, что должна знать леди, мисс Конфетт не знает. Она не может обучать Софи танцам, игре на рояле, немецкому, писать акварелью и другим вещам, названия которых Софи не запомнила. Чтобы стать настоящей леди, Софи нужна другая гувернантка, и поскорее. Леди Бриджлоу, дама, которая хорошо во всем разбирается, подтвердила, что это необходимо.

После этого Конфетка и Софи трудятся в удушливой атмосфере скорби. Они занимаются арифметикой, первыми переселенцами, свойствами золота – понимая, что это не совсем то, что требуется для воспитания юной леди. А готовясь ко сну, избегают смотреть друг другу в глаза.

– Мистер Рэкхэм просил меня сказать вам, – говорит Роза, появляясь в дверях Конфеткиной спальни, – что завтра утром вам не нужно вставать.

Конфетка крепко держит чашку, чтоб не расплескать какао.

– Не нужно вставать? – тупо повторяет она.

– Он говорит, вы можете оставаться у себя до ленча. У мисс Софи не будет утренних занятий.

– Занятий не будет? – снова повторяет Конфетка. – Он сказал – почему?

– Да, мисс. – Розе хочется поскорей уйти. – К мисс Софи должны прийти в классную комнату, но я не знаю, кто и когда именно, мисс.

– Хорошо. Благодарю вас, Роза, – отпускает служанку Конфетка.

Через минуту она стоит у двери кабинета Уильяма, тяжело дыша в неосвещенной тишине площадки. В замочную скважину виден свет, слышен какой-то шорох (или это ей кажется?) – слышен через толстое дерево, когда она приникает к нему ухом.

Она стучится.

– Кто там?

Его голос.

– Конфетка, – говорит она, стараясь наполнить это единственное слово всей своей привязанностью к Уильяму – и всеми обещаниями, какие только может вместить в себя один прошептанный звук, их исполнения хватит ему до глубокой старости.

Ответа нет. Тишина. Она стоит, дрожит, думает, не постучаться ли еще раз, не попытаться ли воззвать к нему более убедительно, более хитро, более настойчиво. Если закричать, он будет вынужден открыть ей, чтобы потом не болтала прислуга. Она раскрывает рот – но язык у нее дергается, как у немого дурачка, который торгует битой посудой на улице. Тогда она уходит босиком к своей спальне, стуча зубами и хватая воздух.

Во сне, часа через четыре, она – снова в доме миссис Кастауэй; ей пятнадцать, но она уже обладает плотским знанием, которого хватило бы на целый том. В полуночной тиши, после того как последний мужчина, спотыкаясь, побрел домой, миссис Кастауэй внимательно вчитывается в свежую порцию религиозных брошюр, поступивших издалека: Провиденс, Род-Айленд… Прежде чем мать с головой уйдет в щелканье ножницами, Конфетка собирается с духом:

– Мама, мы сейчас очень бедные?

– Да нет, – самодовольно усмехается миссис Кастауэй, – мы сейчас достаточно состоятельны.

– Значит, нас не могут выбросить на улицу – или что-то в этом роде?

– Нет, нет.

– Тогда почему я должна… Почему я должна…

Конфетка не в состоянии завершить вопрос. Во сне не меньше, чем в жизни, она пасует перед саркастичной миссис Кастауэй.

– Бог с тобою, дитя: как я могла допустить, чтобы ты росла в праздности? Праздность вводит в соблазн.

– Мама, пожалуйста, я серьезно! Если мы не в отчаянном положении, то зачем…