Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

Но нет, это фантазии; мир устроен не так. Неустановленное число полицейских шатается по улицам, просматривая их не далее перекрестка, отвлекаясь на перебранки между разносчиками и на улепетывающих воришек, вполглаза высматривая даму с ребенком, которую, в отличие от сотен ни в чем не повинных респектабельных дам, гуляющих с детьми в столице, следует арестовать. Так что, это все, что они могут сделать, когда в опасности жизнь дочери Уильяма Рэкхэма?

Он вскакивает на ноги, затягивается сигаретой, вышагивает по комнате. Ярость и смятение усугубляются от понимания того, что он ничем не отличается от любого другого мужчины в подобной ситуации. Он ведет себя совершенно так же, как, наверное, ведут себя все: меряет шагами комнату, курит, ждет, что придут с новостью, которая вряд ли окажется хорошей, сожалеет, что выпил так много бренди.

От кучи мокрых бумаг на ковре начинает подниматься парок. Со стоном отвращения берет он страницу, лежащую сверху; убедившись, что почти все написанное смыто дождем, хватает другую.

– Но я отец, – попадаются ему на глаза слова, – меня дома ожидают сын и дочь!

– Жаль, ты раньше не подумал об этом, – сказала я, разрезая его рубаху портновскими ножницами, острыми как бритва. Я сосредоточилась на этой работе, двигая ножницами в разные стороны по его волосатому животу.

Желудок в волосатом животе Уильяма сжимается от ужаса, и дальше читать он уже не может. В его мозгу вспыхивает видение Конфетки, какой она была при их первой встрече, нежно улыбающаяся сторонница наикровавой мести.

– «Тит Андроник» – вот настоящая пьеса, – ворковала она за столиком в «Камельке», а он не сумел расслышать тревожный набат, думая, что она просто занимает его беседой.

Плененный ее не по годам развитым интеллектом, он вообразил, будто видит в ней и другое, – решил, что ее терзает одиночество, а она искренне жаждет доставлять удовольствие. Полностью ли он заблуждался? Дай бог, чтобы хоть что-то из увиденного им в Конфетке было подлинным; дай бог, чтобы была в ней склонность к добру, иначе Софи обречена…

Выпустив из рук страницу, Уильям смотрит на французские окна. Их стекла дребезжат от дождя. Струйка воды затекла через паз в комнату и дрожит на полу. Плотник торжественно поклялся, что такого больше не будет. Сказал, что окна теперь закрываются «плотно, как дамский медальон», черт его дери! Уильям сохранил карточку мерзавца; надо вызвать его и заставить привести в порядок окна.

– С вашего позволения, сэр, – говорит Летти, внезапно отвлекая его от бессильного гнева. – Вы будете ужинать?

Ужинать? Ужинать? Неужели эта дура может подумать, будто он в состоянии ужинать в такой вечер? Он раскрывает рот, чтобы отругать ее, объяснить, что именно ее тупоумная неспособность уразуметь, что в мире существует кое-что, помимо кекса с изюмом и какао, как раз и привела к этой беде. Но видит испуг на лице Летти, чувствует, как искренне, по-собачьи отчаянно, хочет она угодить ему. Бедная девушка: пусть глупа, но зато старается, а порочность таких, как Конфетка, – это не ее вина.

– Спасибо, Летти, – вздыхает он и растирает лицо руками. – Пожалуй, кофе. И хлеб с маслом. Или вот что: спаржа на тосте, если можно.

– Конечно, конечно, мистер Рэкхэм, – щебечет Летти, розовея от благодарности, что нашлось наконец дело, которое она в состоянии выполнить.

На другое утро Роза приносит Уильяму почту на серебряном подносе, и он просматривает конверты, ища требование выкупа. В деловой корреспонденции только три письма без обратного адреса на обороте конверта. Его сжигает нетерпение; сейчас не до изысков типа разрезального ножа, он разрывает конверты ногтями.