Женщины в лесу - Татьяна Поликарпова (2003)

Вон Маруся: была такой же тенью — и, пожалуйста, сегодня собралась сон рассказывать. И глаза глядят в потолок, в самый настоящий, белый с трещинками потолок, а не на тот свет. И губы порозовели. Красивые губы у Маруси: пухлые овальные скобочки сомкнулись.

Катя ждала продолжения сна, но Маруся будто все забыла.

— Ну а дальше что? Про топор? — напомнила Катя.

— Что-что… Сказано: вижу топор! — с некоторым раздражением ответила Маруся, все так же созерцая потолок над собой.

— Ну ладно, но ты что-то им делала? Топором? — попробовала Катя подойти по-другому. — Или он просто под лавкой лежал, или кто им дрова колол, или что…

— Просто топор. Можешь ты это понять? Просто! Топор! Один! — сердится Маруся.

А Кате очень хочется понять, как это можно увидеть во сне просто топор, один топор — и все. Как можно видеть одну вещь вообще? Где-то же она находилась! Или в самом деле пустое пространство и среди него — топор? Но какое тогда пространство? Серое? Белое? Черное? Наверное, все-таки Маруся забыла, как видела этот свой топор?

Перетерпливая желание задать Марусе еще кучу вопросов, Катя опускается на подушку, мимоходом кинув взгляд в окно — оно как раз за ее изголовьем. Можно было б и не смотреть. По тусклому свету, разлитому в палате, немому, словно бы не дающему теней, ясно, что непогодит. Но мало того что непогода: за окном мокрыми хлопьями валил снег. Вот так первое мая?

Но ни первомайский снег, ни Марусина строптивость не могли надолго огорчать Катю.

— Даже интересно! Первое мая и — снег! — со смехом воскликнула она, тут же и пережив досаду на непогодь. «Вот снег, а у меня все хорошо, и я скоро выпишусь и увижу Олега!» — так можно было перевести ее «даже интересно». А можно б и еще короче: «Снег — Олег». Ведь и он видит этот снег.

— Марусь, ты, наверное, к снегу топор свой видела!

— Ладно бы, ежели б только к снегу… — отозвалась Маруся.

— Ништо-о-о, девки! — сладко позевывая, откликается со своей койки у стены тетя Клава. Она, как и Маруся, ждет скорой выписки. Она немолода, лет за сорок, и руки ее, в отличие от гладких Марусиных, будто свиты из тонких суховатых мышц и крупных — бечевами — жил. — Ништо, что снег, нам не на демонстрацию. Нечего нам, девки, демонстрировать. Разве вон нашей Катечке Мишаню своего… И мужик не достанет, пока мы тут! Плюнь, Машка, на свой топор! Лежи, не горюй. Небось нам сегодня пирога дадут, ради праздничка. Не к пирогу ли и топор-то? — посмеялась она тихонько.

Но Маруся не развеселилась. Она отвернулась к стенке и сказала ровным голосом:

— Если опять ко мне полезет, убью… Топором. — И, помолчав, добавила с тоской: — Хоть бы его куда в командировку услали, пока я оправлюсь!

— А бывают командировки-то?

— Бывают. Когда не надо. Хотя все равно хорошо. Хоть вздохнешь. Но теперь-то больно бы нужно! Если я здоровая — мне все нипочем… В прошлый-то раз, теть Клав, я только домой пришла, а на другой день снова в больницу!

— Ну? Закровила?

— Закровишь! Явился пьяный. «Ну, — грит, — порядок: своя сёдни дома». И ко мне в койку. Я ему: «Куда ты, кобель! Нельзя!» «Ах, — говорит, — нельзя! Так какого хрена ты тут развалилась!» Подхватил меня, да и об пол. Я была и — нет. Очнулась — плаваю в крови-то, как в луже. А он на койке и уж храпит. Поползла я в коридор. Хорошо, соседка выглянула. У меня и голосу-то не стало — позвать…

— Пьяный, что ль, был? — будничным голосом спросила тетя Клава, будто и не слышала, что Маруся так и сказала. И Катя поняла, что и сама хотела спросить о том же, словно они с тетей Клавой хотели хоть как-то смягчить, оправдать поступок Марусиного мужа, отвести его вину от всех прочих — непьяных — людей.

— Пьяный, пьяный, — уверила их Маруся.

— Его надо посадить в тюрьму, — сказала Катя не своим, каким-то тусклым голосом.