Сороковые... Роковые - Надежда Михайловна (2016)

И был в Березовке Великий День для Крутовых, Степаниды, братьев Гончаровых, Матвея — сколько было радости пополам со слезами.

Теплая погода позволила собраться на улице, у Грини во дворе, возле цветущей вовсю сирени. Первый тост был конечно — за встречу!!

У всех перехватывало горло, когда кто-то начинал говорить, Ищенко постоянно трубно сморкался.

— Николаич, ты никак простыл? — поинтересовался Василь.

— Не, Василек, я от полноты чувств, слезы душат — никогда не думал, что так могу рассиропиться.

Третий тост — встали, молча выпили и минут пять сидели не разговаривая.

— Ох, сколько тогда полегло, всех не перечесть, после войны вот поуходили, время бежит, знали бы вы, как мы вас ждали, верили и не верили, что увидимся. Леший вот всегда говорил, что вы появитесь, а я уже и сомневаться начал, — негромко говорил Панас, — лет-то прошло, целая жизнь.

Сначала говорил кто-то один, а потом как-то незаметно разделились.

Панас уцепил своего главного по диверсиям — Шелестова. Они оживленно перебирали те стародавние операции. Игорь не отпускал от себя Стешу, Гриня успевал везде, Гончаровы серьезно рассказывали Сергею про свою мам-Полю, он слушал молча, удивляясь, как его маленькая хрупкая девочка смогла вытянуть двоих детей. Мужики не скрывали, что Андрей-приемыш.

— Какая разница, приемыш или нет, вы оба Пелагеины — значит, и мои!!

Игорю и Сергею называли своих многочисленных родственников — они оба были в растерянности, оказывается, от их детей внуков и правнуков народилось прилично.

Бабуля Игоря и её правнучка — обе Евдокии оживленно беседовали, прабабка была совсем на немного старше правнучки.

Матвей и Костик посмеивались, вспоминая свое житье сначала у Лешего, а потом в партизанском отряде, а Варя… она не скрывала слез, слушая рассказ Грини и Василя о приезде Герберта с сыном и Паулем Краузе сюда.

— Варь, он все такой жа сухостой, як ты его называла, только ходил тяжело, с палочкой. Уставал быстро, а сынок совсем на няго не помахиваеть, для тебя он Василю толстое письмо оставил, тужил, что не дотянеть ешче десять лет.

Варя совсем закручинилась, выручил Данька — принес из машины большой пакет с фотографиями, и пошли они по рукам, деревенские замирали, вглядываясь в себя, таких молодых и далеких, в своих ушедших или погибших друзей.

Гончаровы сидели неподвижно, рассматривая свою совсем молоденькую маму.

Стеша опять плакала — на фотографии они с Игорем счастливые, задорные, молодые.

Матвей любовался своим батькой — Лешим.

Гринька восклицал:

— О, от то Ефимовна, дед Егорша, э-э, а это ж мы с Василем, у котомке точно Артемихины кастрюли, до тебя, Николаич, шли-то. О, и Ядзя есть? Ейный Казик посля войны заявился — Герой Советского Союза, забрал её у Москву, там и скончалася твоя, Варь, хозяюшка.

Гриня знал про всё и про всех.

Панас посмеивался:

— Это вам не довелось деда Никодима увидеть, от был, как ты Игорь скажешь — шпендель.

Зашли две женщины, примерно Вариного возраста, одна была удивительно похожа на Василя, только цвет глаз другой:

— Это наши с Василем сестры, батька посля войны оженился — мы были не против, я вот, — Гриня почесал макушку, — я вот раньше батька, это самое.

— Женился что ли? — захохотал Ищенко. — В пятнадцать, поди?

— Не, у сямнадцать!

— Ты прямо как девка-перестарка, боялся, что не возьмут, что ли? — съехидничал Игорь.

— Да видишь ли… — Гриня опять запнулся.

— Да у Агашки пузо на нос полезло, — продала его Стеша.

— Силен! — покачал головой Гончаров. — Ай да Гриня!! А ты, Василь?

— В тридцать! — кратко ответил он. — А Гринька в тридцать пять дедом стал.

Посмеялись, пошутили над Гринькой, потом всей компанией провожали Панаса, у него остались ночевать Толик и Иван Шелестов с женами.