Екатерина Великая. Роман императрицы - Валишевский Казимир Феликсович (1892)

Чтение Брантома, так «заинтересовавшего» ее, как она наивно выражается, оказало, вероятно, более прямое и сильное влияние на ход ее мыслей. От нее не ускользнуло суждение о Монтгомери, «который самым беспечным и небрежным образом исполнял свои обязанности, так как очень любил вино, игру и женщин; но верхом, в седле, он становился храбрейшим и достойнейшим военачальником». Она отметила и характеристику Иоанны II Неаполитанской, и странные комментарии автора: «Эта королева пользовалась славой женщины развращенной и непостоянной; говорили, что она всегда была в кого-нибудь влюблена и наслаждалась страстью различным образом и с несколькими мужчинами. Однако в великой и красивой королеве этот порок наименее предосудительный… Красивые и знатные дамы должны походить на солнце, разливающее свет и теплоту на всех, так что каждый его чувствует. Так и эти знатные красавицы должны расточать свою красоту всем, кто к ним пламенеет. Те красивые и знатные дамы, которые могут удовлетворить многих людей – благосклонностью ли, словами ли, красивыми лицами, общением, всякими сладостными изъявлениями и доказательствами или, что еще предпочтительнее, восхитительными действиями, – те не должны останавливаться на одной любви, но должны иметь их несколько: подобное непостоянство прекрасно и дозволено им».

После Брантома «История Германской империи» Барра, вероятно, показалась Екатерине довольно неудобоваримой. Она пишет в «Записках…», что читала по одному тому в неделю. Как бы сознается, что у нее не хватило терпения прочесть все до конца, так как упоминает лишь о девяти томах из одиннадцати (в издании 1748 г.). Тем менее правдоподобно, что чтение этого сочинения неблагоприятно повлияло на ее отношение к Фридриху II и прусской политике. Фридрих II и его политика являются на сцену лишь в двух последних томах Барра. К тому же Екатерина познакомилась с этим сочинением в 1749 году, вскоре после его появления; поэтому, если ее предубеждение коренилось здесь, оно, очевидно, долгое время не проявлялось, так как даже в 1771 году, при первом разделе Польши, его нет и следа. Гораздо вероятнее, что Екатерина обязана Барру своими первыми сведениями о германских делах, о силах и интересах, соперничавших в великом германском организме, так как ее пребывание в Щецине и Цербсте дало ей о них лишь самые смутные и несовершенные понятия.

Что касается «Словаря» Бейля, трудно себе представить, какое впечатление произвела подобная книга на читательницу двадцати двух – двадцати трех лет; первый том она прочла в 1751 году. Екатерина уверяет, что прочла целиком все четыре тома infolio, в которых этот предшественник энциклопедистов излагает результаты интеллектуальной культуры своей эпохи. Но, не зная ни греческого, ни латинского языков, она, по-видимому, должна пропустить многочисленные цитаты, которые составляют у Бейля добрую половину его труда. Присоединим к ним еще четвертую часть, посвященную религиозным спорам и философским диспутам, в которых она вряд ли что-нибудь поняла. Вероятно, лишь пробежала остальное, так как трудно читать словарь в обыкновенном смысле этого слова. Может быть, почерпнула там кое-какие понятия, которыми и воспользовалась впоследствии. Доктрина о народовластии, смело выдвинутая автором, имела, по-видимому, некоторое, пусть и мимолетное, влияние на ее суждения и вдохновила ее первые законодательные попытки, хотя она и не сочла нужным «согласиться с Бейлем, что короли большие мошенники». Но все же ее поразила мысль, что «правила управления несовместимы с самой щепетильной честностью». К тому же она прониклась сознанием, что ни религиозная этика, ни ходячая мораль, ни катехизис Лютера, ни учение Симеона Тодорского, ни мудрые уроки мадемуазель Кардель и строгие принципы Христиана Августа не выносили ни холодной критики такого философа, как Бейль, ни высокомерной оценки такого опытного человека, как Брантом, и что в глазах как того, так и другого не существовало ни вечных истин, ни абсолютных принципов.