Запретная любовь - Халит Ушаклыгиль (2023)

Она дрожала и чувствовала холод, когда мрачные зимние дни обрушивали на неё из окна смертельную темноту. Умереть! О! Кто знает, как это было красиво, но как страшно… Она видела красоту именно в страхе. Чёрная яма, она с побледневшим лицом и светлыми волосами лежит в белом, как снег, саване, а на чёрную землю с чёрного неба медленно льётся, будто лаская могилу молодой девушки, дождь: о эти исцеляющие слёзы! Раз в жизни не было великодушного сердца, которое увлажнит ими её светлые волосы, она найдёт эти слёзы в могиле. Пока небо медленно роняет слёзы со скорбью матери, оплакивающей свою дочь, душа в могиле впитает их, бесцветные губы мёртвой молодой девушки обретут свежесть в счастливой улыбке; потом, как знать, может быть из чёрных коридоров, скрытых под тёмными могильными дорожками, волоча белый саван, ногтями прокладывая дорогу, прийдёт другой мертвец — её мать, чтобы по ночам не оставлять дочь в одиночестве, найдёт губами её ухо и, чтобы не слышали живые, скажет тихим голосом: «Нихаль! Моя маленькая Нихаль! Одна я считаю, что ты права.» Да, только она будет считать, что маленькая Нихаль права.

Когда она в одиночку в комнате думала о смерти, ей представлялась свежая могила молодой девушки, в изголовье которой она будто скорбела с рассеянным взгядом, положив подбородок на руку.

О! Если бы можно было так разделиться. Нихаль, которая мертва и в могиле целуется с матерью, и другая Нихаль, со спутанными светлыми волосами, взглядом, устремлённым на невидимый для людей горизонт, положившая подбородок на руку, неподвижная, как живая траурная статуя в изголовье могилы, которую поставили туда только плакать…

Иногда ей нужен был кто-то, чтобы вместе поплакать, и тогда она обращалась к утешающим музыкальным мелодиям. В горестные часы её пальцы исполняли произведения, которые заставляли стонать фортепиано. В ноктюрне Шопена, песне Шумана, или грустной мелодии Мендельсона душа инструмента и её больная душа бились в агонии объятий, губившей их, затем, сломив, уничтожив друг друга, оставляя в воздухе мелодию глубокой скорби со всхлипом последнего мучения, обессиленные, сломленные, раненые, они словно падали в сторону. Эти стоны, эти музыкальные оды, являвшиеся языком, сложенным из слёз невыразимых страданий жизни бедного человека, проходя через больные нервы Нихаль, заражаясь от её отравленной души, будто заболевая, обретали другое значение, тонкое печальное выражение, похожее на слёзы милосердия, капающие по ночам в могилы из печальных улыбок неба. Нихаль забывалась, со сжатыми губами и сухими глазами, погружённая в увиденные сквозь облако чёрные знаки, в её взгляде, можно сказать высохшем от жалоб, слетавших с безмолвного языка знаков, не было проблеска мысли, будто бесчувственная, будто неживая, она комфортно плавала на волнах сна о собственной смерти.

Когда она с закрытыми глазами играла сложную часть одной из симфоний Бетховета, то представляла белую ночь, горизонт последней ночи жизни, окутанный саваном. По непонятной причине для неё в этой мелодии была такая сила входновения, что когда она играла, в её глазах рождалась белая ночь, окутавшая вселенную саваном, ночь, образованная из света и тьмы, солнца и облаков, мёртвая ночь мёртвого мира.

Белый! Белый! Белый! Большие, высокие деревья поднимали белые ветки, вздрагивали в этой ночи. Среди гор, противостоявшим скоплениям белых облаков, бушевало море, вздымая белую пену на высоких волнах. А наверху застывший после снежной бури белый месяц… Тени, пробегавшие по этой белизне, облака, окутавшие чёрным дыханием смерти этот белый мир, и повсюду безмолвие; ни тихой мелодии облаков, ни лёгкого шелеста волн; нет ничего, только голос, читающий некролог жизни из мрака мёртвой ночи, неизвестно откуда, может быть из другой вселенной; наконец, мелодии, лившиеся как источник милости поверх страданий, покоявшихся под саваном…