Запретная любовь - Халит Ушаклыгиль (2023)

Даже в Фирдевс Ханым он находил повод для унижения Бихтер. Эта женщина, когда-то являвшаяся самым ярким лицом светской жизни Стамбула, теперь казалась Бехлюлю такой странной, именно отвратительно странной с её нелепым безумным стремлением оставаться привлекательной, что весь блеск жизни команды Мелих Бея как будто окутывали облака солнечного затмения, тени которых скрывали именно лицо Бихтер на неясном горизонте вдали. Мать казалась следующей страницей для дочери. Он неотсупно представлял, как она тоже сжимала руку ребёнка с только что пробившимися усами, когда сидела в кресле и давала отдых ноющим коленям. Эти странные образы и нелепые платья, которые появились из идей некогда отменного, а затем постепенно угасавшего, чувства вкуса Фирдевс Ханым, были такими странными огорчениями обанкротившейся молодости, что хотелось плакать, глядя на это, как на комедию. Бехлюль видел смотревшие на него глаза женщины, несомненно стиснувшей зубы, чтобы не кричать от боли в колениях, приподнявшейся на подушках, с крашеными светло-русыми волосами, в странном чёрно-красном платье с накидкой, оставлявшей открытыми её дряблые руки и находил такое сходство с глазами Бихтер, что не мог удержаться от того, чтобы не видеть Бихтер в возрасте за пятьдесят с таким же бесвкусно накрашенным лицом.

Иногда он придирался к себе. Он вёл себя как неуклюжий ребёнок, который пытался приобрести первый опыт в любви. Он также ничего не сделал, чтобы вырвать эту любовь из спокойного течения, создать хотя бы искомые страсть и волнение. Наконец он устал и провёл долгую зиму в спокойном любовном сне, положив больную голову на мягкие подушки брака.

Нихаль продолжала играть без остановок, закрывала ноты, когда произведение закончивалось и швыряла их на ковёр, иногда переставала играть то, что ей не нравилось и начинала другую вещь. Когда перед ней ничего не осталось, не поворачивая головы, она спросила Бехлюля:

— Ещё, что ещё?

Да, он весь сезон провёл во сне. Он видел лицо Нихаль сбоку, его глаза задумчиво затуманивались и худое лицо Нихаль как будто возвышалось в дрожащем тумане. Глядя на Нихаль, он насвистывал то же, что она играла. Вдруг ему стало интересно. Что это было?

— Нихаль, что ты сейчас играла?

— Не знаю. Вы только что дали.

Продолжая играть правой, левой рукой Нихаль левой рукой показала обложку нот. Бехлюль наклонился и посмотрел:

— Точно! — сказал он.

Эту мелодию, которую год назад напевали все в Бейоглу, он впервые услышал на сцене «Конкордии» из уст одной голландки. Тогда Бехлюль специально принёс ноты. Сейчас, когда Нихаль играла эту мелодию, Бехлюль видел себя в «Конкордии» со своими беспечными друзьями. Озорная голландка Кетте, улыбка которой обнажала мелкие белые зубы, а светлые, похожие на белые, волосы делали из неё элегантную кошачью мордочку, чьи маленькие жёлтые глазки ещё больше подтверждали пошлые куплеты мелодии, намекавшие на самое грязное содержание, одну за другой, как милостыню, бросала со сцены голодной, страждущей публике мелодии, которые могли быть украдены у её молодости и красоты, и люди, заражённые задором молодой красивой девушки, открывали пересохшие от неудовлетворённых желаний глотки и вместе с ней повторяли их с воем, как будто опустошавшим все томившиеся в них желания.

Казалось, что на сцене девушка с элегантной кошачьей мордочкой, приглашавшая публику нападать, была в диких объятиях рычавшей от безумия толпы, которая сжимала её руками и ломала ей кости.