Шалунья - Софи Ларк

— На самом деле у меня ее никогда не было. Моя мама забеременела в шестнадцать лет, как и ее мама. Моя бабушка была едва ли старше, чем я сейчас, — горько усмехается Блейк, — и еще меньше была заинтересована в том, чтобы разобраться с ошибками моей матери, чем в своих собственных.

На ее лице застывает выражение отстраненности, которое появляется, когда я заставляю ее копаться в своих воспоминаниях.

— Но, конечно, все не так просто. Если бы вы знали, откуда они родом, через что им пришлось пройти… Кони-Айленд был улучшением. Каждый выбирает свой способ спасения. У бабушки это был алкоголь. У моей мамы — метамфетамин. Бабушка до сих пор жива. Но моя мама искала кроличью нору так глубоко, что никогда не смогла бы вернуться. И однажды… она не вернулась.

Блейк закрывает глаза.

— Она перестала приходить ко мне задолго до этого. В каком-то смысле это было лучше. Часы, которые я тратила на крыльцо в ожидании ее…

Из-за толщины в горле мне трудно говорить. — Я бы хотел вернуться в прошлое и позаботиться о тебе.

Блейк качает головой, отвергая эту идею.

— Она сделала меня такой, какая я есть, и я имею в виду это в самом буквальном смысле. Раньше я жила в другом мире, нежели этот. Когда все это было вырвано… — ее руки совершают движения в воздухе вокруг лица, выхватывая, разрывая, — когда я осталась одна здесь, в реальном мире, это и заставило меня измениться. Уроки были жестокими, но именно так я училась.

Ее спина напрягается под моей рукой, железо этих уроков пронизывает каждую ниточку.

— Каждый выбирает свой способ побега, — повторяет Блейк. — Моим были деньги. Теперь… это Шалунья.

Она говорит это так, словно это сюрприз. Как будто до этого момента она не осознавала, насколько сильно идол в ее сознании был вытеснен чем-то, что живет, дышит, растет и меняется каждый раз, когда мы приходим к нему. Я не устаю от Шалуньи, потому что Шалунья — это наши совместные эксперименты. Она такая, какой мы хотим ее видеть и какой она нам нужна.

Я кладу свою руку на ее. — Я чувствую то же самое.

Мы оба преследовали одну и ту же цель — число в нашем сознании, которое означает, что мы достигли ее.

Я достиг своей цели и тут же начал искать другую. Почему?

Потому что на самом деле я не чувствовал, что достиг цели.

Я чувствовал себя… точно так же.

Ничего не менялось, пока я не встретил Блейк.

Теперь все меняется. И впервые в жизни у меня нет плана. Все, что я могу сделать, — это крепко держаться за все, что бы это ни было, и молиться, чтобы не облажаться.

Мы выезжаем из города, едем по манящему пальцу Лонг-Айленда, острова, который уже и не остров вовсе. Все может измениться.

Блейк тихо говорит: — Она отдала меня в приемную семью, когда мне было четыре года. Долгое время это было самым страшным для меня. Большинство детей, попавших под опеку, забирали. Они расскажут вам о том дне, когда явились власти и похитили их из школы, из пустой квартиры, от кричащих родителей… Меня подбросила мама.

Ситуация Блейк была намного хуже, чем моя, но мы оба пережили один день, когда наши матери ушли.

Я говорю: — Ты никогда не забудешь форму чьей-то спины, когда она уходит от тебя.

Блейк кивает, губы бледные и поджатые.

— Она была единственным человеком, с которым я чувствовала какую-то связь. Единственный человек, с которым я могла общаться. У нас были эти маленькие знаки для еды, напитков или моего любимого одеяла. Все остальные, я даже не могла понять, что они говорят. Она опускалась ниже, держала меня за лицо, говорила медленно…

Интересно, есть ли у Блейк фотография, на которой она запечатлена в том возрасте? Образ ее крошечной и уязвимой мучителен, слова витают в воздухе, как щебетание птиц.