Княжна - Кристина Дубравина

Необоснованно нервными Князевой казались кудахтанья тёти Тани и Елизаветы Андреевны вокруг Ольги, на руках которой кряхтел Ванюша. У него глаза были, как Тома и говорила ей, точь-в-точь Сашины, голубые-голубые, что слиться бы с небом могли.

И каждый долгом своим считал к ничего не понимающему ребёнку подойти, показать ему «козочку» двумя пальцами и напоследок чмокнуть в пухлую щёку.

Это было первой вещью, Анну напрягшей вплоть до чувства затягивающихся в узелки нервов.

Вторым элементом, грозящимся довести Князеву до состояния взрыва, была мама, которая причитала громче сестры своей. С каким-то недовольством Берматова встретила дочь без трёх минут одиннадцать с комментарием:

— Ох, явилась! Я уж думала, забыла! — и до того, как Аня успела хоть моргнуть, к Пчёле обратилась: — Вить, ну, где вы мотались-то, а? Вас только ждём!

— Пробки, Екатерина Андреевна, — пожал плечами он и, в старательности сглаживая острые углы, воскликнул: — Мы с Аней даже Гаврикова на пять минут перекрыли, чтоб домчаться с ветерком!

— С дочей моей на борту не гоняй, Пчёлкин! Прибью, к едрене фене! — пообещала мама, которая в платке с ярким рисунком какого-то цветка очень походила на рыночную торговку. Она многозначительно потрясла кулаком кавалеру Аниному, и, не дождавшись ответа, обратно поторопилась к Ольге с советами:

«Головку ему придерживай», «Укутай сильнее, замёрзнет иначе», «К себе, может, личиком развернёшь?» и многое другое.

Этот разговор короткий, какой Пчёлу развеселил, для Князевой стал одной из последних капель, способных вместиться в узкую чашу её терпения.

Но если всеобщий гул вокруг Вани Белова и мамино замечание ещё можно было как-то вытерпеть, то сами крестины Анне дались с титаническим трудом.

У неё… с детства самого нелюбовь к храмам и религии. На каком-то подсознательном уровне, объяснение которой Ане не давалось никак. И нелюбовь эта вытекала не только из-за чувства чуждости, неизменно ложащейся на плечи, стоило перейти порог христианской церкви.

Скорее даже, первой причиной холода к вере, что должна была облегчение дарить, но вместо того тяжелым крестом — во всех смыслах — висела на шее у Князевой, стало то, что Анне не по себе становилось в церквях. Будто страшно, будто в капкане себя ощущала даже в самых светлых залах — а мать, тётка и отец крестный по многим храмам девушку до семи лет таскали. Ей чужое это всё было…

Храм Воскресения Христова никаких новых, поистине светлых чувств в ней не пробудил. Тишина в крестильном зале Анну оглушала равно, как и бил по ушам говор священника, читающего молитву. Запах церковных свеч душил, забивая ноздри странным, слишком плотным воздухом.

Князева стояла рядом с Пчёлой слева от него самого. Под рёбрами было одновременно и тесно, и пусто.

Это объяснить сложно было, но Анна представила живо, как кто-то — не исключено, что Господь Бог, бдящий за пришедшими в храм его, увидевший неискреннюю к нему покаянность — вырвал сердце из груди Князевой, но быстро вернул обратно, предварительно запихнув его в вакуумный пакет. Оттого и давило оно, сердце Анино, на легкие, на ребра. Но в то же время девушка пульса своего не слышала.

Будто сердце не стучало. А если и билось — то вакуум проглатывал каждое сокращение, вынуждая Князеву чувствовать себя папье-маше с выпотрошенным нутром.

Отвратительное чувство. И самое отталкивающее, неприятное было, что Князева никак не могла от тянущей боли избавиться в стенах храма. Оставалось только терпеть, ждать окончания крещения, которое криком маленького, ничего непонимающего Ванечки что-то внутри Анны рвало, как лезвиями остро заточенных ножниц.

Валера, которого Саша крёстным отцом попросил быть, на руках держал Ваньку, тихо ему что-то нашептывая в убаюкивании, когда недавно родившийся Белов громко хныкать начинал. И, будь Аня склонна объяснять всё знаками, то сказал бы обязательно, что Ваня к Филу прислушивался, успокаивался…