Музыка призраков - Вэдей Ратнер (2017)

«Удавленный металлом» – не единственное значение фразы «слэк даек», но в тюрьме оно было основным. «Признайся, или будешь мечтать удавиться металлом, ты, трупный червь!» Слэк Даек-то заполняется, услышали они разговор охранников, одиночные камеры нужны для тех, кому еще только предстоит первый разговор со следователем. Видеть заключенные ничего не могли – окна были заложены, а двойные деревянные двери на запоре и под охраной, о чем свидетельствовало эхо шагов на дорожке. Но Тунь и не хотел ничего видеть и знать – при виде сокамерников его переполнял ужас. Каждый был в синяках и кровоподтеках, с переломами и гниющими ранами, в которых виднелись белые кости. Мухи садились на открытые раны, опьяненные свежестью плоти. Один из узников с трудом дышал – он лежал на грязном полу, приоткрыв рот и уставясь в потолок неподвижными глазами с расширенными зрачками. У двоих заключенных – одному не больше шестнадцати, другому едва за двадцать – были вырваны ногти на руках и ногах, и кисти и стопы чудовищно распухли от абсцессов. Тунь узнал в них бывших тюремных охранников. Такое наказание могло означать лишь одно – они ослушались приказа. В углу, как животное на цепи, хрипел мужчина средних лет: остатки былой дородности позволяли предположить, что до недавнего времени он хорошо питался, пока его не арестовали и не заставили голодать, как остальных. Тунь не сомневался, что это какой-то партийный руководитель. Иногда заключенный поднимал голову и медленно поворачивал ее преувеличенным жестом слепого – веки у него настолько распухли, что глаз не было видно за огромным воспаленным лбом. Безглазый монстр… Все они превратились в чудовищ от чудовищных пыток.

Что касается Сохона, на него было почти невозможно смотреть. Былая близость между ним и Тунем вдруг испарилась, словно дощатая перегородка, этот физический барьер, разделявший одиночки, подталкивала к откровенности, а без нее они оказались как без панциря: каждый страдал не только от собственных мук, но и за другого. Они не сразу нашли в себе силы взглянуть друг другу в глаза… Несмотря на учиненное над ними насилие, было болезненно ясно, что под коростой ран и увечий в каждом пульсирует жизнь – сердце, дыхание, душа. Слезы выступили на глазах Туня, а через секунду закапали из глаз Сохона. Они были соединены не поддающейся объяснению связью: изувеченные, но вместе каким-то образом целые.

Цикл продолжался. Каждый день кого-то уводили на допрос и через несколько часов возвращали еще более измученным, чем раньше. Жертву оставляли в покое лишь настолько, чтобы подследственный мог оправиться и выдержать новые пытки. Заподозренного в притворстве лишали ежедневной миски жидкой овсянки. В ночь, когда могла быть очередь и Туня, и Сохона, в камеру ворвались двое охранников, а еще двое с фонарями в руках остались у двойных деревянных дверей.

Они принялись пинать заключенного, распростертого на полу.

– Время для нового разговора, ты, бесполезный ублюдок! Поднимайся! Что? Не слышим! Ах, его высочество хочет, чтобы его несли в паланкине!

У заключенного, который уже несколько дней лежал, уставясь в потолок немигающими глазами, начались конвульсии. Грудь судорожно сжималась, впалый живот под выпирающими ребрами то опадал, то надувался, и вскоре вздохи перешли в икоту. Один охранник пнул его еще раз и вышел из комнаты. Второй последовал за ним. Они не хотели рисковать своей шкурой, если заключенный умрет в их присутствии. Остаток ночи Тунь, Сохон и другие сокамерники слушали икоту умирающего – тихий хрип, страшнее всего, что они слышали в стенах тюрьмы. Утром он умер. Распухший труп вытащили из камеры только через два дня, причем охранники были уже другие.

После этого Тунь забился в угол, стараясь успокоиться, – на него вдруг неожиданно, беспричинно нахлынула надежда. Словно почуяв неладное, Сохон подполз к нему, звякая цепями. Они тихо посидели несколько секунд, а затем Сохон сказал еле различимым шепотом:

– Я не хочу закончить, как он.