Охота на охотника - Карина Демина (2021)

– Я не уйду, – Аглая удивилась тому, до чего тонко и неприятно звучит собственный ее голос. И повторила уже куда как решительней: – Не уйду. Не сейчас.

– Совсем от рук отбились, – проворчал старший Таровицкий.

Он не был стар, но был болен.

Сердце.

Аглая видела темный камень его, чересчур уж большой даже для немаленького этого человека, рядом с которым сама бабушка гляделась невероятно хрупкою.

– Драть их некому было…

– Некому, – неожиданно согласилась бабушка и, окинувши Таровицкого взглядом, вздохнула: – Опять целителя прогнал?

Таровицкий лишь руками развел, то ли признавая вину, то ли совсем даже наоборот.

– А ты, детонька, и вправду иди… и ее вот прихвати, – голос его гудящий прорывался сквозь сполохи, которых становилось все больше. Того и гляди подберутся, окружат Аглаю, и бежать вновь будет некуда. – Целителям тут не место. Чуется, целители позже нужны будут.

– К-кому?

– Кто ж его знает, – Таровицкий был неуместно благостен. – Кому повезет…

– Дурень!

– Сама такая.

Никто и никогда не смел разговаривать с бабушкой в подобном тоне. И вспыхнул румянец на бледных щеках, а в глазах появилось что-то этакое, заставившее Аглаю улыбнуться.

Когда улыбаешься, оно легче.

– Поздно, – Таровицкая встала подле деда. И больше не казалась она хрупкою красавицей, напротив, Аглая сполна ощутила мощь, что скрывалась в этом теле. – Контур замкнулся… и боюсь, нас просто не выпустят.

– От же ж…

– Ты, деда, пригляди…

Огонь жил в ней.

Он плясал. Он играл.

Он казался ручным, как тот, который некогда обитал в камине. И матушка, бывало, садилась близко-близко, так, что белое длинное платье ее подрагивало от жара. А угольки, выскочивши за каминную решетку, подбирались к самым ногам.

– …Дорогая, этак еще обожжешься, – в голосе отца звучит неодобрение, но матушка привычно отмахивается. Она протягивает к огню руки, и кожа становится красной, полупрозрачной.

Это красиво. Горячо только.

И Аглая хочет как матушка, но боится. Она однажды схватилась за каминную решетку и обожглась. Рука потом долго болела.

Почему ту рану просто не зарастили?

Чтобы запомнила?

Голова болит. И в зале холодно. До того холодно, что зуб на зуб не попадает. А еще воздух сухо потрескивает.

Плохо. Страшно. Страх вновь затапливает сознание.

Прятаться.

Огонь был. Жил. Шел. Он растекался по стенам, вгрызаясь в шелковые матушкины обои. Он играл с отцовскими записями, трогать которые Аглае было строго-настрого запрещено. Он поднимал листы и кружил, кружил, пока те не превращались в пепел.

А пепел падал на бледное лицо отца.

И еще в ту темную лужу, которая растекалась под его телом. Там, где ковер, лужа была меньше, а вот по паркету она совсем уж расползлась, добравшись даже до секретера.

Память?

Аглае говорили, что когда-нибудь воспоминания вернутся. И было дело, она ждала. Она пыталась. Она перепробовала не одно зелье, открыла не одну книгу, силясь ускорить это возвращение. А после отчаялась.

И успокоилась.

Сама себя убедила, что ничего-то в детской той памяти нет.

– Аглая… – бабушкин голос доносится сквозь шепот пламени. – Ее надо посадить куда-нибудь… это шок…

Подхватывают на руки.

Тогда тоже. Было страшно-страшно… и мама кричала на отца. Ее голос разбудил, хотя в последние ночи Аглая и без того спала на редкость тревожно. Нянюшка исчезла. Сперва, конечно, исчезли другие. Аглая слышала. Та, прошлая, маленькая, мало что понимала, а вот нынешняя холодно отметила.

Помощница кухарки. Невзрачная некрасивая женщина с пегими волосами. Она была глуповата, но добра. И когда Аглае случалось сбегать на кухню, угощала сладкой булкой.

Конюх.

Его она помнила слабо, разве что запах особый, хлеба и лошадей.

Старуха-ключница, склочная, сварливая, помнящая еще прежних хозяев.