– Это ненадолго, – покачала головой Снежка. И спросила: – Тот человек болен. Ему немного осталось. И он знает об этом. Как думаешь, легко ли ему умирать?

Лизавета не знала.

Умирать, наверное, всегда нелегко, но ей ли думать о Вольтеровском, этак она и вовсе жалостью к нему проникнется. Э нет, не бывать подобному… она уже все решила, а раз так, то…

И Лизавета поспешила за гостем.

А то ж еще заблудится. Дворец царский преогромен. Мало ли что с человеком незнакомым в нем произойти может.

Во дворец Димитрий возвращался в преотвратном настроении. Велевши Брасовой дома не покидать – она усмехнулась только, мол, столько лет не покидала и теперь не станет, – он все же испытывал определенные сомнения. Может, стоило взять старуху с собою?

Определить куда…

К примеру, в подземелья. Там ныне места хватает, может, конечно, удобства не те, однако же всяк безопасней. Он даже порывался вернуться, но махнул рукой: жизни в Брасовой оставалось на донышке. Вреда она не причинит, а польза весьма сомнительна будет.

Или все же…

Послать кого, чтобы привезли? А кого?

Помощника верного, который, до власти добравшись, надулся, что индюк. Вон и пиджачишко новый справил, по бриттской моде, узенький да тесненький, зато с двумя рядами пуговок. Платочек шейный. Булавка с камнем синим поблескивает, а на мизинчике ей в пару перстенек подмигивает заговоренный. И сам-то держится важно, степенно.

– Туточки спрашивают, – при виде помощника всякие иные мысли из головы Навойского вылетели, – когда Стрежницкого судить будут.

И табакерочку с крышкой откидною поднял, к носу поднес, вдохнул…

– Никогда, – мрачно сказал Димитрий.

Это ж где он так ошибся-то?

Паренек казался ему претолковым, несколько гонористым, да иных при дворце отродясь не случалось. Казалось, пообживется, пообтешется, поймет… Понял, да что-то явно не то понял.

– И кто спрашивает? – уточнил Димитрий.

– Так это… сродственники покойной… дюже переживают. К императору грозятся пойти, за справедливостью…

– За справедливостью я их и дальше послать могу, – философски заметил Димитрий и вздохнул. – Ладно, сам поговорю, а ты возьмешь людей и поедешь, привезешь сюда одну почтенную даму. Даже если ехать не захочет, все одно привезешь… и будешь вежлив, почтителен, как со своею матушкой.

Первецов прижал к ноздре оттопыренный мизинчик и чихнул, что, надо полагать, было согласием.

А с родственниками встретиться стоило.

Вот только при одной мысли о том вновь начинала болеть голова.

Они были разными.

Он – невысокий, плотно сбитый толстячок с личиком розовым, с кожею по-детски гладкой. И рыжая редкая бородка гляделась краденою, о чем Лужнин или знал, или всяко догадывался, а потому и дергал, щипал, тормошил эту разнесчастную бородку, того и гляди рискуя вовсе выдрать ее. Супруга же его, надо полагать, в девичестве была прехороша, о чем знала и знанием этим гордилась. Она держалась за свою память, не желая признавать, что лучшие годы прошли. Со временем она сделалась поразительно худа, если не сказать тоща. Кожа ее обрела тот нехороший желтоватый оттенок, который явно свидетельствует о проблемах с печенью. А темное платье узкого кроя лишь подчеркивало неправильность, излишнюю даже для нынешней моды угловатость фигуры. На завитых ровными волнами волосах держалась шляпка с черной вуалью, которая, впрочем, не скрывала резких черт лица.

Димитрий отметил чересчур длинный нос, узкие глаза и узкий же, почти безгубый рот.

А вот третья особа, стоило признать, была прехороша. Она пошла ростом в маменьку, однако от отца сумела взять круглость и мягкость.

Кукольное личико. Синие очи.

Рот сердечком. И даже темное платье ей было к лицу.

– Мы… – заговорила женщина голосом трубным, низким, – желаем знать, когда казнят этого мерзавца.

– Не только вы, – миролюбиво произнес Димитрий.